Она успела наговорить столько лишь потому, что Кенникот не мог сразу отрешиться от своего уважения к ней. Наконец он загремел:
— Так! Довольно я тебя слушал! Я терпел твои издевательства над нашим городом, терпел, когда ты его называла безобразным и скучным. Я терпел твое пренебрежительное отношение к таким почтенным людям, как Сэм. Я терпел даже твои насмешки над нашей кампанией за процветание города. Но одного я не потерплю: я не потерплю, чтобы моя собственная жена была революционеркой. Ты можешь юлить как угодно, но ты великолепно знаешь, что все эти твои радикалы против войны. Раз навсегда говорю тебе, — а ты и все эти длинноволосые мужчины и коротковолосые женщины можете ныть и жаловаться сколько угодно, — что мы и впредь будем хватать подобных типов и учить их патриотизму. И… видит бог, я никогда не думал говорить такие вещи своей жене, но раз ты продолжаешь защищать этих негодяев, все это относится и к тебе! В следующий раз ты, верно, начнешь требовать свободы слова. Свобода слова! У нас и так слишком много свободы слова, свободы пьянства, свободы любви и всяких других ваших дурацких свобод, и, будь моя воля, я научил бы всех вас жить по установленным правилам приличия, даже если бы мне пришлось взять тебя и…
— Уил! — В ней уже не было робости. — Значит, если я не восхищаюсь вместе с другими «честным Джимом Блоссером», я сторонница немцев? По-твоему, восхищаться им тоже входит в обязанности твоей жены?
— Это — все твое постоянное критиканство! — упорствовал он. — Я должен был бы знать, что ты будешь против всякой созидательной работы в городе или против…
— Ты прав! Все, что я делала, не случайно. Я не принадлежу Гофер-Прери. Это не значит, что я осуждаю Гофер-Прери. Осуждения, может быть, заслуживаю я сама. Хорошо! Мне все равно! Мое место не здесь, и я уеду. Я больше не спрашиваю позволения. Я просто уезжаю.
— Не будешь ли ты любезна сказать мне, если это тебя не затруднит, надолго ли ты уезжаешь? — процедил он.
— Не знаю. Может быть, на год. Может быть, и навсегда.
— Так! Мне, разумеется, до смерти хочется продать свою практику и поехать, куда ты прикажешь! Может быть, ты хочешь, чтобы я поехал с тобой в Париж, изучал там искусство, носил бархатные штаны, дамский берет и питался макаронами?
— Нет, я думаю, что можно избавить тебя от этого беспокойства. Ты не совсем понял меня. Я уезжаю одна и говорю это серьезно. Я должна найти себе дело по душе!
— Дело, дело… Само собой разумеется! В этом-то вся твоя беда! У тебя слишком мало дела. Будь у тебя пятеро детей и сиди ты без прислуги, как жены фермеров, которым приходится и по дому работать и масло сбивать, тебе некогда было бы капризничать.