Но и в нашей глухомани скоро появились комиссары, чтобы железной рукой повести к коммунистическому счастью застывших в оцепенении обывателей: никакого пролетариата у нас отродясь не бывало – ни фабрик, ни заводов поблизости не существовало, и жители занимались мелкими ремеслами и такого же масштаба коммерцией. Крестьяне, проживавшие в округе, и которых, кстати сказать, князья Долгорукие освободили от крепостной зависимости еще до 1861 года, были гораздо богаче горожан, разводя пуховых коз и выращивая в огромных количествах необыкновенно вкусный картофель и прочие дары природы. И конечно же, яблоневые сады – весенний ветер устраивал настоящую метель из розовых лепестков, а по осени урожай вывозили телегами. Особенно хороша была антоновка, а местная яблочная пастила даже демонстрировалась на Всемирной Парижской выставке 1900 года. Поэтому поначалу комиссаров в Козицке встретили настороженно, но потом нашлось немало желающих разрушить до основания прежний мир, чтобы построить на его обломках новый.
Усадьбу национализировали и разграбили. Мы с Еленой Петровной загодя перебрались в одно из строений дальнего парка, где когда-то жили садовники. Маленький кирпичный домик сильно обветшал и плохо держал тепло, но выбора у нас не было. Федот Игнатьевич не оставлял нас без помощи, хотя никаким управляющим уже не был, потому что, собственно говоря, и управлять-то стало нечем. Он уговаривал нас переехать в Москву, где у него имелась квартира, но княгиня была не в силах совершить такое путешествие зимой. Ее сильно расстроило разорение родового гнезда, и она слегла, так что мы решили подождать до весны, надеясь на милость Божью.
Но казалось, Господь отвернулся от нас. Еще в 1918 году комиссары закрыли монастырь – он тоже подлежал национализации. К счастью, многие монахини успели уехать, другие остались в монастырской гостинице, которую пока не трогали, а мать игуменью и экономку приютила княгиня. Так что мы кое-как теснились вчетвером в домике садовников, пребывая в тоске и печали: ведь у нас на глазах с куполов скидывали кресты и жгли иконы, выдранные из иконостасов! Но некоторые из местных, когда активисты не видели, выхватывали из огня обугленные иконы и уносили к себе, чтобы спрятать. Через пару месяцев, уже после нашего отъезда, игуменью и оставшихся монахинь арестовали и отправили в Сибирь. А в бывшем монастыре устроили овощехранилище и склад.
Я все больше склонялась к тому, что нам с княгиней следует прислушаться к словам Федота Игнатьевича и уехать, не дожидаясь весны, по зимнику. Однажды ночью мне не спалось, и я вышла пройтись, накинув шубку. Тишина, легкий мороз, ясное небо усыпано звездами… Я долго стояла на крыльце, запрокинув голову, и любовалась сиянием звезд. Мне казалось, что я на острове – да так оно и было! Наш маленький домик в запущенном парке действительно был последним островком прежней жизни, канувшей в вечность. Никогда больше не испытывала я такого вселенского одиночества, такой горькой тоски. Мой мир рухнул, и душа корчилась под обломками. «Зачем ты нас оставил, Господи?! – воскликнула я, глядя в небо, и заплакала. – Зачем?!» Ответа я не получила. Черное небо, прекрасное и равнодушное, все так же сияло мириадами звезд. Я замерзла и хотела уже вернуться домой, как вдруг услышала шепот: