…Любимое имя, помянутое печальным голосом разуверившейся матери, обдало Ирину забытым девичьим волнением, сердце трепетно и безоглядно забилось, загорячило кровь. Завихрились мысли в бешеном водовороте, наново прокрутив сумбурный сон минувшей ночи, когда суматошно мельтешило пьяное лицо Степана, склабился в угодливой улыбке Олег Васильевич; они угрюмо грозились Ирине, но ей было смешно и ничуточки не страшно. А потом перед ней появились глаза Родиона. Он щурился, будто наталкивался на яркий свет, какая-то виноватая улыбка блуждала на его лице. Она потянулась навстречу Родиону, но вдруг в ознобе замерла — перед ней был чужой человек, только укравший глаза Родиона. Округлые щеки отсвечивали синевой, удвоился ухоженный подбородок. Ирина хотела защитно вскинуть руки, чтобы преградить дорогу чужому мужчине с присвоенными глазами Родиона, но руки неподвижно пристыли к телу. Она взмолилась немыми словами, заклиная чужака отвернуть с ее дороги, и он вроде услышал просьбу Ирины — насмешливо пожал плечами и опустился на траву.
И сразу стал Родькой. Он лежал на гребне взрыхленной земли, надломленно скрючившись, купая лицо в рыжей пыли. Кирзовый сапог, повиснувший над воронкой, подрагивал в такт вздыхавшей от резких взрывов земле, и казалось нелепым, что упавший на землю Родион шаловливо и совсем некстати дрыгает ногой. Несуразное баловство опровергала только алая кровь, капавшая с кирзового сапога на дно воронки.
Ирина спохватилась, что беспечно разглядывает Родиона, а не бежит к нему на помощь. Она рванулась вперед, но какая-то невидимая сила швырнула ее наземь. Она зашлась в безумном крике, а голос ее сорвался и затих. Тогда Ирина, раздирая в кровь локти, поползла к воронке и с ужасом увидела, что ее опережают бегущие к Родиону солдаты. Фашистские солдаты… Они окружили упавшего Родиона…
— Да что с тобой, Иринушка? Молчишь почему? — Печальный голос Матрены встряхнул Ирину, вернул ее в избу…
Она вынырнула из мгновенного забытья, виновато откашлялась и придвинулась к бабке Матрене, защищаясь от призрачных наплывов взбудораженной памяти. Коротким и горячим высверком мелькнуло в уме: «А может, правду сказал Степан?» Хоть пьяный гнев замутил его рассудок, но никогда вот так — до дна — не открывался он ей. А вдруг в сивушном замутнении он выплеснул правду? Только сейчас увиделся ей постаревший Родион, незнакомый, шагнувший из чужих дней. Никогда, даже в снах, не являлся к ней таким. И вдруг глянул на нее — живой, но недоступно далекий, будто потревоженный мстительными бреднями Степана.