– Прошу тебя, Гарриет. Это может помочь. Разумеется, мы разговаривали с твоей мамой, но все замечают разные вещи.
Гарриет вздохнула, но не ответила.
Я усилила давление:
– Не получал ли твой папа писем или сообщений? Не говорил ли он, что хочет кого-то навестить или куда-то уехать?
Мне самой было противно высказывать предположение, что Этан мог уехать в гости, но это помогло.
– Я не знаю ни про какие сообщения или письма. Он должен был пойти в воскресенье в Хоксворт-Мур и сказал, что возьмет меня и Остина.
Это было то профсоюзное собрание, о котором упомянула Мэри Джейн. Видимо, Этан намеревался с раннего возраста приобщать своих детей к политике.
– Гарриет, я хочу выяснить как можно больше о том, что могло произойти. Мне может быть полезна любая подробность, какую ты сумеешь вспомнить, какой бы незначительной она ни казалась. Расскажи мне о субботе.
До этого девочка тащилась еле-еле. Теперь она решила мне помочь. Выпрямилась. Ее походка стала целеустремленной. Появившаяся в голосе энергия кольнула мою совесть за то, что я пробудила у Гарриет несбыточную надежду.
– По субботам папа начинает работать поздно – в восемь вместо семи. Мы были еще в кровати, когда он ушел, мы с Остином. Он не крикнул, что уходит, но когда я спустилась вниз, то увидела, что он оставил мне чаю в своей пинтовой кружке. Он всегда так делает. Он любит крепкий чай с сахаром и немного оставляет мне. Мне все равно, что он холодный. Я люблю чай. Прямо умираю, как люблю. Мы оба с ним. Я слышала, как папа разговаривал с мамой. Он спросил, собрала ли она ему с собой еды. Мама ответила, что он должен прийти домой к обеду. Папа сказал, что ей прекрасно известно: он делает солнечные часы. Закончит их и придет домой, когда сделает дело, не раньше. Она спросила, какой смысл бороться за половинный рабочий день в субботу, а потом работать. И разве он не обещал сделать тяжелую работу по огороду. Папа сказал, что сделает ее в воскресенье, и она: о, а разве он не пойдет тогда в Хоксворт-Мур к своим дружкам-социалистам? Он ответил, что забыл об этом. Потом он ушел.
Все утро я помогала маме по дому и в огороде. Мне приходится это делать, потому что мама шьет мне к Троице платье, а Остину – брюки и рубашку и не может все успеть. Когда подошло время обеда, я спросила, может, я отнесу что-нибудь папе, и она ответила – нет, он должен прийти домой. Мы с Остином пошли по магазинам на Таун-стрит, к мяснику и в хлебную лавку. Я купила себе булочку с кремом и со взбитыми сливками, а он – пирожок с джемом.
Когда мы съели булочки, мама спросила, где ее сигареты, и я ответила, что забыла их купить. Она велела сходить за ними, и я сказала, что у меня болят ноги и от сумок ноют руки. И мама сказала – ну ладно, и пошла сама. Тогда-то я взяла миску, положила туда вареного гороха, отрезала кусок холодного бекона, накрыла еду кухонным полотенцем и сказала Остину: пойдем, и молчи про это, а мы вернемся до того, как мама придет домой.