— Куда уж конкретнее? Он на Изнанке.
Я взрываюсь.
— Это я понял! Не виляй, Слепой! Куда ты его засунул? Его могли найти во время обысков. Они прочесывали все этажи, ты об этом знаешь! И этот кофе ты, кажется, сделал для меня!
— Ты его все равно не пьешь. Я же сказал, не беспокойся. Его не найдут.
От его слов беспокойство только возрастает. Конечно, не найдут. То, что Слепой считает Седым, не найдут, а остальное его волнует мало. Я представляю, как тело Седого обнаруживают за дальними стеллажами в библиотеке, как извлекают на свет под истошные вопли Акулы, и что обо всем этом думает Р Первый, единственный в Доме, кто может Седого опознать.
Слепой слушает мое молчание, как будто это слова, внимательно и проникновенно.
— Его ниоткуда не вытащат, Сфинкс, — говорит он. — Седой — Ходок. Мог бы и сам догадаться.
Я немного расслабляюсь, но внутри по-прежнему все кипит. Черт бы побрал всех Ходоков Дома, вместе взятых! И Седого, и Слепого, и остальных. Почему они всегда самые невыносимые люди на свете? Почему окружают себя таким ореолом таинственности? Почему Седой не сказал мне правду, вместо того, чтобы морочить голову с поисками места для ночлега, когда ему не нужен был никакой ночлег?
Чтобы немного успокоиться, пересаживаюсь со стула на перила. Самое близкое к подоконнику, что можно здесь найти.
— Ходоков не любят, — просвещает меня Слепой. — Никто. Даже Прыгуны. Так что ни один Ходок никогда не признается, кто он, если не уверен в собеседнике.
Он успел вернуть мой кофе и положить рядом с чашкой еще одну сигарету. Я подцепляю ее непослушными пальцами и сую в рот. Пальцам не так больно, как я представлял. Может, они смогут удержать и чашку.
— Иногда я тоже ненавижу Ходоков, — признаюсь я в порыве откровенности. — И довольно сильно.
Слепой кивает, словно я лишь подтвердил то, о чем он прекрасно знал.
Некоторое время мы молчим.
По дороге, фырча и завывая, проезжает какой-то драндулет. Весь перекошенный, с единственной целой фарой. Слепой, не глядя на него, чуть склоняет голову, прислушиваясь. Он видит, но все привычки незрячего остались при нем. Пальцы тихонько постукивают по столу.
— Если у тебя больше нет вопросов, — начинает он, — может, ответишь на мой?
У меня еще много вопросов, но я слишком устал. От попыток их сформулировать, от предполагаемых ответов Слепого, от этого места, от своих никчемных рук, даже от ветра и тишины.
— Ухожу я или остаюсь?
Пальцы Слепого замирают, оборвав постукивание, лицо каменеет.
Я подавляю желание потянуть время и, как могу, мягко говорю:
— Я выбираю Наружность, Слепой. Прости.