Каждая смена начинается с того, что шахтеры, разбившись на пары, волокут в забой крепежные стопки. Степан их таскает со Змитром. Корниец выше ростом, ему легче. Птах сочувствует напарнику - не мозолем жил, хорошо и так, что стоит на ногах.
Еще перед весной Птах решился бежать. Шахта изматывает вконец, и человека хватит ненадолго. Как железнодорожник он понимает - убежать можно только в угольном полувагоне.
- Загнусь я тут, - после третьего бревна говорит Змитро. - Ты вот хоть солнце увидишь...
- Не распускай нюни! Если я выберусь наверх, то и ты там будешь.
- Далекая песня...
Тут, на чужбине, Степану легче, чем товарищу. Таких, как Корниец, который моложе его, в лагере - половина. Вывезенные из Белоруссии, Украины, России, захваченные в плен в первые месяцы войны, они на немцев глядят косо, сил не берегут. Многие увяли на глазах. Были и такие, что пытались бежать. Но немецкая клетка придумана хитро: переловили почти всех. Избитых, окровавленных, изорванных собаками, приводили обратно в лагерь - на устрашение остальным. Некоторых потом переправляли в концентрационный лагерь, где людей жгут в печах.
Перетаскав стойки, Птах со Змитром присаживаются в темном углу. Степан снимает ступаки, вытрясает из них угольные крошки.
- Если возьмут наверх, что-нибудь придумаю. Не вешай носа. Сухарей я припас.
- Два килограмма?
- Ты хотел пуд? Если забьемся в уголь, то езда недолгая.
- Еще неизвестно, куда завезут.
- Тогда сиди тут.
Напарник, хоть и был директором, из унылой породы. Ремесла в руках нет - наверх вряд ли выберется. На свете держит его Птах.
Засиживаться нельзя, куча угля большая. Железная лента транспортера все время его прибавляет. Напрягшись, Птах ловко кидает уголь в вагонетку. Попадаются куски - не поднять. Такие он откидывает в сторону, разбивает кайлом. Слабость одолевает только вначале. Когда размахаешься, она проходит. Исхудал Степан, высох, как былинка. Не столько от работы, сколько от тоски. Все бы на свете отдал, чтоб вернуться домой. Тоска другой раз бывает настолько острой, что он плачет. Все плачут. Ночью, распластавшись на нарах, охваченные тревожным сном, просто воют, скрежещут зубами. Самое дорогое у человека - родина. Отнять ее - то же самое, что отнять жизнь.
Тут, на чужбине, Птах до боли в сердце тоскует по клочку земли, на котором он жил в будке и которая так приятно пахла цветущей гречихой, скошенной травой, сырой корой кустарника. Счастье было разлито в каждой мелочи, с какой начинался и кончался день. Светило солнце, перекликались птицы, на сухом бугре стояла сосна. Проходило стадо, мычали коровы, над дорогой поднималась туча пыли - она потихоньку спадала на придорожную траву. Проносились по рельсам поезда, оглушая будку гудками, а потом снова наступала тишина. Он, должно быть, и к службе обходчика привязался потому, что любил обыденные радости, которых не замечаешь до того времени, пока они есть, как не замечает человек воздуха, которым он дышит.