Но их любовь не была тайной для жителей Еппына.
Когда они приходили в сельский клуб в кино, им уступали хорошие места. Видели их вместе и в магазине, а в пошивочной мастерской привыкли к тому, что к концу рабочего дня у старых китовых костей, где когда-то хранились кожаные байдары, появлялся Николай Оле и будто бы равнодушно посматривал на море, ухитряясь при этом не сводить глаз с дверей мастерской.
Потом шли в столовую, ужинали, а оттуда уходили, если, конечно, была хорошая погода, вверх по ручью.
Вода звонко прыгала по камням. Она была чистая, прохладная, с едва уловимым привкусом трав, цветочной пыльцы. Струи сверкали в лучах низкого солнца, слепили глаза.
Молодые торопились к облюбованному месту на берегу озера.
Ноги сами несли их через низинку по качающимся, пружинистым кочкам, путались в тугой зеленой траве, пугали евражек на сухом пригорке.
Иногда вспархивали маленькие птицы, выводившие потомство между тундровых бугорков, а то прямо на каменистой сухой почве.
Озеро возникало перед Оле вольным дыханием простора, чистым цветом незамутненной воды. Утиный выводок торопливо отплывал на противоположный берег, и молодые щуки уходили в омут, оставляя в покое хариусов.
Когда дыхание от быстрой ходьбы понемногу успокаивалось, с невообразимой высоты неба опускалась тишина и в ней отчетливо, как на белом листе неначатой тетради, возникали птичьи крики и легкий всплеск потревоженной рыбой воды. Сгущался чистый тундровый воздух, и над всем этим преобладал терпкий, слегка дурманящий запах отцветшего рододендрона.
Здесь, где вся природа сливалась, смешивалась в единое прекрасное, сливались и тела Оле и Рочгынто, и движение Вселенной, вместе с вечными орбитами звезд, застывало на мгновение на острой вершине счастья.
Погода в тот год была теплая, вода нагревалась так, что Оле забирался в озеро и гонялся за утиным выводком, воображая себя пловцом, хотя, как и большинство его земляков, он не умел плавать.
Чем дальше, тем труднее было Оле что-то сказать о своих чувствах Зине. Иногда он пытался взглядом вызвать у нее хоть слово, подолгу всматривался в ее глаза, пока она не отводила их в сторону… Но ничего не говорила.
Родители Оле, заинтригованные странностями этой любви, пытались что-то выведать у сына.
— Когда же ты ее приведешь? — грубовато спрашивала мать.
— Вон в купленном серванте есть еще место для семейной посуды, — тонко намекал отец.
Но Оле молчал, а в чукотской семье, если человек чего-то не хочет сказать другим, никто не лезет ему в душу: значит, ему так хорошо…
Но однажды Рочгынто вдруг спросила Оле: