— В бытность молодым, — сказал старик, когда байдарка брала курс на Уэлен, — меня часто назначали смотрителем лежбища. Это было почетно и очень ответственно. Давали бинокль и хорошее дальнобойное ружье. Если кто-то пытался нарушить покой моржей, я имел право стрелять без предупреждения…
— И часто приходилось прибегать к этому? — спросил Нанок.
Нутетеин не ответил.
— Куда твой путь дальше? — спросил он Нанока.
— Полечу в тундру, в бригаду Клея.
— Скажешь, что помню его.
— Скажу.
— Скажешься деда его помню, Рентыгыргына.
— Про это скажу.
— Удивительный был человек, — задумчиво произнес Нутетеин. — Никогда не сделал ни одного движения танца, бубен в руки не брал, но все лучшие песни старого Уэлена принадлежат ему. Он был поэт! — Это слово Нутетеин произнес по-русски, вложив в него все свое уважение.
— А про ансамбль больше со мной не говори, — тихо попросил Нутетеин.
3
Вертолет поднялся и сделал круг над Уэленом, показав его таким, каким изобразила на полированном моржовом клыке Таня Печетегина. С высоты хорошо было видно, как он расположен — меж двух водных стихий: с одной стороны океан, о другой — лагуна, простиравшаяся далеко к югу и к западу.
Когда вертолет взял курс в тундру, впереди мелькнул кусок Тихого океана, но он быстро исчез, уступив место зеленой, испещренной осколками озер и блестящими нитями ручейков и речушек тундре. Кое-где виднелись следы от гусениц вездеходов. Они исчертили тундру во всех направлениях; и теперь медленно зарастали, словно плохо заживающие шрамы.
Нанок впервые летел в тундру. Он вырос на побережье, школьные годы провел в интернате в районном центре, а оленеводов встречал только в кино, хотя не раз ел оленину.
Рядом с Наноком на груде почтовых мешков сидел проводник из стойбища. Его звали Вакат. В вертолете из-за грохота двигателя разговаривать было невозможно, да к тому же Вакат не отрывал глаз от окошка.
Летчики, видимо, хорошо знали дорогу, и помощь проводника понадобилась им лишь в конце маршрута, тогда Ваката и позвали наверх. На невысоком пригорке, рядом с бурным полноводным ручьем, Нанок увидел три яранги.
Оленьего стада поблизости не было.
Вертолет сделал круг над стойбищем. Нанок видел, как из яранг выскочили люди и побежали к ровному месту, служившему вертолетной площадкой.
Винты остановились, летчик открыл дверь, и в вертолет ворвалась тундровая тишина, пахнущая травой, мокрыми кочками и еще чем-то незнакомым. Вслед за тишиной вошли звуки — комариный звон и людские голоса:
— Какомэй[1]. Етти[2], Петренко!
— Давно не прилетал!
Мужские голоса переплетались с женскими, чукотские слова с русскими. Нанок все понимал и благодарил судьбу за то, что ему довелось жить в интернате среди чукчей, от которых он и научился их языку достаточно, чтобы свободно объясняться.