Одарив священным угощением и Юг, и Закат, и Север, и Восход, Кэу возвратился в жилище и взял нагретый и смоченный бубен.
Сначала тихий звон поплыл по дымным волнам, поднимающимся над костром, выплеснулся в дыру в крыше и растекся, растворился в полном ветра пространстве.
Эта песня своими истоками уходила в сумерки изначальной жизни морских охотников, и некоторые ее слова и намеки не были понятны. Но почему-то именно эти строки и казались обладающими наибольшей силой, воздействующей на богов.
Ветром полно все вокруг, упругим и сильным.
Ввысь возносится лоскут белой нерпичьей кожи,
И солнце, застыдившись вечной своей наготы,
Укрывается им, накинув его меж лучей…
Все живое уходит в норы свои; избегая ненастья,
И лишь человек в наступающей тьме ищет просвет,
Ибо вечная тьма — это гибель ему…
Обиталище разума, вечно движущегося
По Вселенной, меж звезд и земных камней,
Он мечется, не зная своего предназначенья,
И с неответным вопросом уходит в Пространство…
Но дай человеку исполнить назначенное ему на земле,
И если воля твоя такова — не будем громко роптать.
Пины слушал, запоминая каждое слово, и, чувствуя щемящую боль в груди, видел, как катится по темной, освещенной отблеском костра щеке Тин-Тин искорка: это в прозрачной слезе отражался огонь.
5
Трудно сказать, сколько просидел Гойгой на краю льдины, оцепенело уставившись на медленно скрывающийся в пелене надвигающегося тумана удаляющийся берег. Все словно остановилось в нем, и даже в ушах не слышен шум крови. Не было даже мыслей. Иной раз Гойгою казалось, что весь он чужой самому себе, а мысль покинула его тело и заблудилась, исчезла, растворилась, унеслась с ветром.
Вокруг все стало серо-белесым, словно и не было яркого солнца, сверкающего льда, играющего отраженными бликами водного зеркала. Окрестность обрела унылое однообразие, и даже шум стал ровным, плоским, сплошным.
Вместе с серым настроением внутрь тела пробирался серый промозглый холод, охватывая сначала конечности, а потом грудь, спину, каким-то образом просачивался во внутренности, в самое сердце.
Гойгою казалось, что он видит сторонним взглядом, рассматривает сам себя издали, сочувствуя охваченному горем и отчаянием человеку у края обламывающейся льдины. И этому стороннему наблюдателю приходила мысль: если человек так и будет оставаться в оцепенении, он может замерзнуть, навеки закоченеть.
Гойгой встрепенулся и встал.
Мучительно было расправлять закоченевшие суставы, шевелить омертвевшими пальцами рук и ног.
Но Гойгой двигался, сжимая зубы до скрипа, терпя боль. Да, он не боится смерти, но время еще не пришло для нее. Он только вкусил от настоящей, подлинной красоты человеческой жизни, обрел и понял смысл существования человека на земле — и вдруг уходить? Туда, в небытие, в мир, расположенный в окрестностях полярного сияния?.. Еще рано. То не предвестие смерти посылает ему судьба, а испытание: достоин ли он великой радости и любви, что обрел, соединившись с Тин-Тин?