— Проездом, в Билибино лечу, а оттуда на прииск. Надо там один экспонат вывезти.
— Самородок?
— Буровую вышку.
— Куда же вы ее там поставите? — удивленно спросил Рентыргин.
— Снаружи, — ответил Нанок.
— Это хорошо, — оживился Иван Иванович, — Туда бы еще бульдозер, вездеход и вертолет.
— Неплохо бы, — подумав, ответил Нанок.
В самом деле, эти три машины сегодня всегда с людьми. Надо собирать все именно теперь, чтобы потом специально не выискивать.
Нанок, прихлебывая чай, листал альбом, а Рентыргин рассказывал о каждом человеке, о событиях, связанных со снимками.
— Вот эту школу мы строили сами. Привезли нам ее в разобранном виде, а собирали мы. Ничего, сумели поставить. Здание до сих пор стоит. Сейчас там, правда, амбулатория, мы потом другую школу построили, побольше.
Напротив Нанока сидела женщина с голубыми глазами и черными, с яркой проседью, волосами, с необычным для чукчанки именем — Софи-Анканау. Она подкладывала Наноку печень, следила, чтобы его чашка всегда была наполнена горячим чаем. Порой, услышав что-то интересное, вставала, перегибалась через стол и тоже разглядывала фотографии, вспоминая свое.
— Это наша первая баня! — засмеялась она, показывая на неказистый домишко, возле которого стояла группа закутанных до неузнаваемости людей. — Зимой дело было. Два дня топили баню, а на третий пустили самых храбрых. Ну я и пошла среди первых, потому что отец нас купал с детства в железной лохани. Мылись в резиновых, калошах, потому что пол холодный, кое-где просто лед был. За нами пошли другие. Кто-то пустил слух, что мыло страшно кусается, и многие остерегались пользоваться нм. Пришлось мне снова лезть в баню и мылить других. Под конец и некоторые пожилые полезли в горячую воду.
Пошли фотографии военных лет. Строй чукотских охотников на военных занятиях — в кухлянках, в торбасах, с винчестерами и карабинами. На правом фланге — рослый Рентыргин. И вот он же со связкой песцовых шкурок.
— Отдавал в фонд обороны всю пушнину, — пояснил Рентыргин.
— Мой отец — тоже, — вспоминала Софи-Анканау. — Он тогда хоть и болел часто, но капканы ставил и сам на собаках ездил проверять. Ходил каждый вечер на полярную станцию слушать радио. Слушал Америку и ругал: «Торгаши, торгаши!» Своих так поносил за то, что медлили с открытием второго фронта. Он все мечтал, что после войны мир станет совсем другим. Я училась в школе здесь, на мысе Шмидта. Гуляем с отцом по берегу моря, а он рассказывает о своей, родине. В последние годы он часто вспоминал о ней и мечтал после войны съездить всей семьей в Порт-Хоуи… Но вот не дождался.