10 апреля.
Андрей зашел и поставил авоську на стол. Достал из сетки три бутылки «Рислинга» и свертки в упаковке гастрономов.
— Откуда? — удивился Юрка.
— Из города. Зашел перед отъездом в магазин, смотрю, ну и… не устоял. Дома одному сидеть не хочется.
Я разворачивала колбасу и сыр. Студила ладонь целлофановая обертка «любительской». Я была рада сегодняшнему вечеру. Появилась студенческая праздничность, когда нет ни к чему претензий и просто радуешься случаю, что собрались вместе.
— Я поджарю. Только вам затапливать.
— А можно не жарить, — по-ребячьи упрашивает Юрка. — Опять дрова…
— Можно не жарить, — притворно канючит Андрей.
— Я бы вам показала свои кулинарные успехи. Знаете, что я уже умею?
— Можно не топить? — тянет Юрка. — Давайте наскоро, а?
Я гремлю крышками ведер в углу. Достаю капусту, холодец. «Разве можно такое ставить к вину?»
— А это надо? Андрей, мы еще не ели…
— Ставь все, — говорит Юрка. — Простим себе.
Пододвигаем стол к кровати.
— Долго там жил?
— Неделю, — говорит Андрей. — Двум нашим парням из Суриковского мансарду дали. Они туда с женами перебрались, холстами перегородились. Рады. Утром жен отправляют на работу, а сами за живопись. Говорят, я тоже получил бы. Теперь прозевал. Зеваю… Всю жизнь. Спал у них на иллюстрированных журналах, наверное, поэтому полон замыслов.
— Неужели так сложно с квартирами? Даже художникам?
Андрей рассмеялся.
— Художникам особенно. Инженеры от своих организаций получают, а у художников организация тунеядствующая. Они прошлый год косяками в деревню подались. Газеты об этом покричали. В общем, «патриотическое движение». А они через полгода все вернулись. Деревни-то чужие. Парни кочегарами не захотели работать…
Андрей возбужденно-насмешлив.
— Я давно тебя не видел, — говорит Юрка. — Ты, по-моему, даже похудел здесь?
— В форму вхожу.
Я смотрю на него, на сгустившуюся синеву глаз, и не вижу той беспомощности, что была там, на лугах. И у меня ни смущения, ни сожаления. Ощущение такое, будто об этом я знаю только одна, будто это мне приснилось и я вольна, как хочу, думать об этом. Мне хочется рассмеяться, соскочить и закружиться по комнате. Но ведь Андрей знает об этом. Знает.
— Мужчины! Ну что же вы?
Я пью это всегда неприятное мне вино. Даже хочу, чтобы в нем было больше горечи. И с большей болью насилия я хочу пить его и наказывать себя до отчаяния, делать глупости, будто все мне — трын-трава.
Я знаю, что еще не пьяна, только не чувствую себя. Я не материальна.
Андрей только что приехал из города. В деревне пожил, поработал и уехал. А я? На что обрекаю себя? Жить среди людей, которые будут главным своим, подспудным вечно держаться кержацких устоев. Может, и пробудится у них когда вспышка удивления перед чем-то, но своим они не поплатятся.