Затем кантор пропел «Леха Доди», прихожане с ним вместе спели припев, после чего рабби вышел вперед и объявил глубоким баритоном:
— Теперь мы вместе прочтем псалом на двенадцатой странице ваших молитвенников.
Он прочел первый стих, затем следующий вместе с конгрегацией, и его глубокий голос явно выделялся на фоне бормотания прихожан.
Служба и правда была короткой и живой. Проповедь продолжалась всего пятнадцать минут, ни одна часть программы не была затянутой. Кантор пел не слишком много, прихожанам это понравилось. В совместном чтении половину прочел рабби, осталось приятное ощущение легкости и сопричастности; «Амида», прочитанная стоя и в тишине, была почти как отдых.
Были, конечно, и недовольные. Кое-кому из старших не понравилась черная одежда рабби, напоминающая священника или пастора, некоторые сочли приготовления слишком эффектными, театральными и искусственными. Им возражали:
— Послушайте, какая религиозная организация в мире самая сильная? Католическая церковь, правильно? А чем они берут, если не спектаклями и церемонией? Они знают, что приводит людей в церковь каждую неделю — хорошее шоу. И они его ставят.
Оппоненты возражали и по поводу проповеди.
— Как по мне, на самом деле он ничего не сказал.
— Зато на это ему не понадобилось сорок минут.
Но даже самые большие противники были вынуждены признать, что служба было отмечена исключительной благопристойностью, отличительной чертой консервативного иудаизма.
Подавляющее большинство, однако, было в восторге, многие сочли своим долгом подойти к рабби и сказать об этом.
— Я получил истинное наслаждение, рабби. Я редко приходил по пятницам, но с этих пор вы будете видеть меня каждую неделю.
— Ваша проповедь, рабби, задела струнку во мне, если вы понимаете, что я имею в виду. Я долго буду думать об этом.
— Знаете, сегодня вечером я впервые почувствовал, что принимаю участие в чем-то — ну — святом. Я могу назвать это только так.
— И я, рабби. Это был лучший шабат, какой я могу припомнить.
Берт Рэймонд, стоявший рядом с Дойчем, сиял.
Смоллы еще не отошли после перелета и проспали все утро — даже Джонатан. Их разбудило яркое солнце, бившее прямо в лицо; был уже одиннадцатый час, слишком поздно, чтобы идти в синагогу.
Мириам мучили угрызения совести.
— Я знаю, что ты хотел пойти в синагогу в первый шабат в Иерусалиме.
— Я собирался, — беспечно сказал он, — но будут и другие шабаты. Пойдем, погуляем. Рядом с Кинг Джордж-стрит есть парк.
На улице они увидели нечто совершенно новое для себя — целый город, соблюдающий шабат. Все магазины были закрыты — как и следовало ожидать — но это еще не все. Автобусы не ходили, почти не было машин. Светофоры мигали желтым. Люди просто гуляли по улицам, как и они, семьями, в лучшей шабатней одежде, наслаждаясь хорошей погодой.