Сьенфуэгос был одним из тех немногих испанцев, кто прибыл с первой экспедицией Колумба и остался на острове, и единственным, кто остался в живых после гибели злополучного форта Рождества. А также первым, кто решился удалиться от берега вглубь острова Гаити, прежде чем началось его завоевание. И вот теперь, оглядываясь назад, он понял, как здесь все изменилось за минувшие годы.
Население острова сократилось почти на четверть — из-за войн, эпидемий и депортаций, а немногие оставшиеся теснились вокруг городов, работали в шахтах и плантациях сахарного тростника или бежали вглубь сельвы, где влачили самое жалкое существование, мало чем отличаясь от диких зверей.
Он уже давно не встречал вдоль дорог маленьких деревушек, не видел индейских построек по берегам рек, не слышал веселого смеха играющих в лесу детей. Теперь в глубине острова поселилось унылое запустение; редко где теперь можно было встретить человеческое жилье, и почти всегда это была усадьба, где сварливый болтун-колонист угнетал молчаливых забитых туземцев.
Испанские иммигранты тоже не чувствовали себя здесь счастливыми, поскольку реальная жизнь в жарком и душном климате среди миллионов назойливых москитов, не имела, как оказалось, ничего общего с раем из мечты, где золото течет рекой. И уж совсем несчастными чувствовали себя местные жители, превратившиеся за столь короткое время из самых свободных и счастливых на свете людей в самых забитых и угнетенных.
Первое столкновение двух разных мировоззрений, каждое из которых имело собственные понятия о жизни и счастье, вспыхнуло мрачным пожаром, и теперь, глядя на тело несчастного, над которым роились сотни мух, канарец пришел к выводу, что потребуется немало лет и даже веков, чтобы примирить друг с другом две противоречивые культуры.
— Если Господь поселил индейцев в Индиях, китайцев — в Китае, негров — в Африке, а европейцев — в Европе, значит, так оно и должно быть, — пробормотал он. — И любая попытка смешать народы между собой или переселить в другое место закончится катастрофой.
Ночь он провел в одной из хижин заброшенной деревушки на берегу прозрачной реки, а на рассвете с печальным удивлением обнаружил, что осталось от некогда богатого хозяйства, кормившего дюжину семей.
Он ощущал себя не столько палачом, сколько жертвой, потому что в глубине души канарец Сьенфуэгос, сын пастушки-гуанче и арагонского дворянина, считал себя намного ближе к угнетенным туземцам, чем к чужакам-завоевателям.
И ему намного ближе были эти разрушенные хижины и заброшенные поля, чем сахарные фабрики и каменные здания блистательной столицы.