Мгновенно взлетели ружья.
— Ни к чему.
Тимофей даже не понял сразу, что это он посмел осадить солдат — слишком уж прохладно и уверенно прозвучал голос.
— Ни к чему, — повторил он. — В доме услышат выстрелы и могут попытаться сбежать. Упустим.
Его послушались. Без всяких на то оснований — но послушались. В ушах громовыми раскатами отдавались непрозвучавшие выстрелы.
— Да с чего вы взяли, шельмы поганые, что там есть кому бежать? — размазывая по лицу грязь, взвыла кухарка. — Нету хозяев, нету!
Тимофей с усилием отделился от стены конюшни и шагнул к этим человеческим руинам, которые выглядели на удивление достойней, нежели лепечущая девка минуту назад, — потому что теперь за ненадобностью ушёл страх, сгинули опасения, а осталась одна лишь злоба.
— Хозяев, говоришь, нету? — негромко переспросил он. — А для кого у тебя на кухне фазан горит?
Кухарка посерела, по-рыбьи захватала ртом воздух, а потом, черпая силы в отсутствии страха, смачно плюнула в сторону Тимофея.
За что тотчас получила прямо в лицо солдатским сапогом.
Тимофей не ожидал.
— Нашлась кобыла — в Твирина плеваться! — гаркнул солдат со шрамом.
Такого Тимофей не ожидал тем более, но кровь по венам сама побежала быстрее.
— Пойдём-ка достанем огарок твоего фазана, — глянул Тимофей на кухарку сверху вниз. — Заорёшь — будешь голыми руками доставать. Хоть из печи, хоть откуда. А достанешь — понесёшь хозяевам, а то что они у тебя без обеда томятся? Не ровён час, уволят. — Тимофей обернулся к солдатам. — Обыскать бы конюшню — неспроста ж лошади отвязываются.
Он прибавил «бы», потому что всё ещё был готов: его засмеют, заткнут, не услышат. Никто не наделял его правом отдавать приказы — это смешно и абсурдно. Это опасно.
Когда вчера перед рассветом генерал Йорб судьбоносно кивнул и сел писать приглашения членам Городского совета на срочное совещание, Тимофей остро ощутил опасность такого абсурда — никто не дозволял ему и дальше находиться в кабинете генерала Йорба. Но никто и не потрудился запретить.
Вся его прежняя скромность, весь здравый смысл вытек тогда холодным потом по позвоночнику. Внутри остался только двойной стержень камертона, с которым он ежесекундно сверял что опасность, что абсурд. Камертон оглушал, но ещё ни разу не позволил вступить с фальшивой ноты.
Сейчас камертон настойчиво звенел о том, что надо идти в особняк, а следить, займётся ли кто-нибудь конюшней, — не надо. Одного раза должно быть достаточно, ни аргументация, ни надзор уже не сделают слова убедительней.
Солдаты, попавшие в аристократический дом, были похожи на предоставленных самим себе детей — их любопытная жадность выглядела по-своему трогательно. Любитель романсов с оторванной пуговицей повертел хрустальную пепельницу, попавшуюся ему под руку, но тотчас отставил в сторону. Тимофей заметил это в зеркале, развернулся, пепельницу взял и протянул страждущему. Тот оторопело сунул её в карман шинели и вдруг крикнул: