— Да-а, — задумался мальчик. — Шурупа жалко. Ведь ей еще рожать надо.
— А при чём здесь это?
— Она вчера говорила, что когда храп слышит, у неё внутри всё обрывается.
Я не стала комментировать его умозаключение, а просто переменила тему:
— А на тебя Вера Ивановна жаловалась.
— Это не я! — сразу среагировал местный хулиган.
— Что — не ты? — заинтересовалась я.
— А на что она жаловалась? — прищурился хитрюга.
— Что ты на балконе всё время мекаешь.
— А! Так это — Монька! — обрадовался реабилитированный шалун.
— И что писаешь на балконе, — добавила я для хохмы.
Данька смутился.
— Так это когда было! И я на деревья направлял. К ним не должно было попасть. — И, глядя в моё ошарашенное лицо, пылко затараторил. — Ага! А пусть Тонька не запирается в туалете. Засядет там с детективчиками и пока шпиона не поймает, её оттуда ничем не выманишь!
— Ну, Данька, ты и даёшь! — только и вымолвила я.
В дверь зазвонили и бывшая скульптура «писающий мальчик» резво вскочила на кровати, натянула штаны и, бросив мне: «Я открою!», поспешно шмыгнула из спальни.
Это явились наши пропавшие гости. Уставшие, а вернее сказать, замученные, они выглядели сейчас не самым лучшим образом. Дед был облеплен пакетами со всеми покупками, потому что баба, красная, злобная, несла самое тяжёлое — своё грузное тело.
— Я выгуляю собак! — доложил Данька и улизнул из квартиры вместе с оголтелой сворой, которая на радостях чуть не сшибла обессиленных путников.
— Ну и Москва! Как вы тут живёте?! — выдохнула Серафима Гавриловна и рухнула на стул в прихожей.
— Фимочка, ты тут немного передохни, а я сейчас что-то соображу.
— Воды, — умирающим голосом приказала баба, и дедок быстро-быстро, сняв при помощи ног калоши с ботинок, засеменил на кухню и принёс стакан с водой.
Я молча наблюдала за этой умилительной сценой.
С балкона, видимо, услышав родные голоса, обозвалась коза.
— Моничка! — встрепенулся старик и направился к своей сигмоспасительнице.
Я последовала за ним. На балконе не пахло озоном или свежевыстиранным бельём. На балконе просто воняло. Дед начал обнимать свою любимицу и сюсюкать с нею.
— Вы меня извините, Спиридон Афанасьевич, — решилась я, — но соседи уже начали жаловаться. С козой надо что-то делать.
Он поднял на меня испуганно-страдальческие глаза, будто я сейчас собиралась резать его Моню, а мясо раздавать кровожадным соседям.
— Но у меня же сигма! — выдал он свой главный аргумент.
— А у меня — семья! — выдвинула я контрдовод и оставила его наедине для принятия соответствующих выводов.
Баба Серафима перебралась в свою комнату, но вскоре вышла доить козу.