– А там еще и грибки есть соленые… Баночка, – подсказал Болохов. Тут уж художники и вовсе ожили, едва не выпустив на волю тягучую голодную слюну. – Вот только про хлеб мы забыли, – спохватился он.
– Ничего, у нас сухарики имеются, – сказал Евстафьев. – Я пойду, чаек поставлю, а вы пока, – он посмотрел на гостя, – с моими товарищами познакомьтесь.
Он взял со стола чайник и пошел на кухню.
– Вот это – Григорий Григорьевич Эльшин, – взяв на себя инициативу, стала представлять сидевших за столом Стоцкая. – Учился в Петербургской академии художеств… До двадцать пятого года преподавал в местном художественно-промышленном училище, а когда его закрыли, стал работать учителем рисования в школе имени Лермонтова, которая раньше носила имя княгини Ольги, дочери императора. Я правильно все сказала? – обратилась она к невысокому лысоватому человеку средних лет в вылинявшей косоворотке, с губ которого не сходила доброжелательная улыбка. Душа-человек, скажет позже о нем Инна Валерьевна. Последнее отдаст, чтобы помочь попавшему в беду товарищу.
Болохов внимательно посмотрел на него. «Интересно, а ты бы остался в Харбине, как те пятеро?» – мысленно обратился он к нему. «Конечно, остался бы!» – сам же и ответил за него. Но почему? Почему?.. Вот, скажите, кем вы раньше были? Да никем! Богатые смотрели на вас свысока, а теперь вы – творческая элита общества. Понимаете? Элита! С вами считаются, вас привечают, а вы от советской власти бежите. И куда? Снова к тем, кто раньше вас ни во что не ставил? Дураки! От себя же и бежите… Потом, конечно, вы опомнитесь, но будет уже поздно.
– А это Михаил Станиславович Пилецкий. – Инна Валерьевна указала глазами на высокого человека с рыжей шевелюрой, который выглядел несколько моложе своего товарища и чем-то сильно напоминал Александру его студенческого друга Аркашку Туманова, с которым он потерял связь после того, как над отечеством закружили революционные вихри. – Тоже академист из Питера, – добавила она. – Прекрасный, почитаемый учениками педагог.
– И вы в школе работаете? – спросил его Болохов.
Тот развел руками.
– После закрытия училища нашему брату иного пути нет. Разве что шабашкой заняться…
– Но ведь можно писать картины… – подсказал ему Болохов.
Пилецкий покачал головой.
– Разве что только для души. А продать их будет некому. Те, кто понимал в живописи, все уехали. Так для кого работать?
«И в самом деле, для кого?» – неожиданно задал себе вопрос Александр. – Хотя выход есть: можно, подобно Исааку Бродскому, послужить своим искусством революции. Но вы ведь снобы, вам подавай высокие материи… А нужны ли они кому сегодня? Сейчас главное – монументальность, крупные масштабы, наполненость идейным содержанием. Все вокруг – и картины, и здания, и сами люди – должно выглядеть сильным, прочным, стальным. Но вы, я знаю, это все осуждаете. Вот я и говорю: снобы вы! Вы не понимаете историчности нынешнего момента. Массы сегодня требуют не то, что вы хотите им предложить. Значит, вам не суждено стать известными художниками. Вы так и будете бурчать на своих кухнях, проклиная собственную судьбу, вместо того, чтобы откликнуться на веление времени… Впрочем, я вас понимаю – сам не приемлю массовой культуры…