Я представила — и накатила дурнота. Паола шагнула ко мне, чтобы поддержать под локоть, потому что трости явно уже не хватало. А Роджер, молчавший всё это время, наконец вспылил:
— Глупости! Эсме никогда бы ничего подобного не сделала! Палец в супе, абсурд! И она бы никогда не смогла никого убить!
Он говорил яростно и убеждённо — ни крупицы лжи, как нашёптывал мне прощальный дар Финолы. Эллис же безмятежно поддел мыском ботинка осколок горшка — белый, как старая, обглоданная временем кость.
— А я и не говорил, что мисс Грунинг кого-то убила, — произнёс детектив многозначительно — и умолк, выжидая.
— И что же ты имеешь в виду? — Щёки у Роджера раскраснелись.
— Что, что… Пока секрет. Вот побеседую с твоей драгоценной мисс Грунинг и скажу.
Терпение у меня кончилось. Я взглянула на сумерки за окном, сгустившиеся настолько, что исчез всякий намёк на цвет, и негромко попросила:
— Миссис Мариани, проводите меня к автомобилю. Доброго вечера, господа, — без улыбки обратилась я к Роджеру и Эллису. — Мистер Шелли, прощу прощения, но я устала и вынуждена вернуться домой. Буду рада навестить миссис Шелли через несколько дней… — "и наконец-то вас выслушать", — хотела сказать я, но не стала — ведь Эллис никуда не исчез, стоял рядом, настороженно наблюдая за мною. И вряд ли бы он одобрил планы Роджера — в чём бы они ни заключались. — … и продолжить нашу занимательную беседу о розах.
Роджер повёл себя как истинный джентльмен — пока он сопровождал меня к автомобилю, бессмысленный светский разговор о погоде так убаюкал нас обоих, что я почти позабыла обо всём, что сегодня произошло. И лишь на пороге вспомнила, точно обожжённая образом из воскресшего старого сна.
— Мистер Шелли, погодите, — замедлила я шаг перед ступенями. Февральский ветер ударил в лицо — сырой, пахнущий ещё даже не грязной бромлинской весной — обещанием весны. — Насчёт мисс Миллз… Не подумайте только ничего плохого… Если бы мисс Миллз перед смертью могла бы что-то вам передать, то она бы сказала, что не хотела брать его, что это вышло случайно и… — закончить оказалось труднее всего, но исказить или опустить слова погибшей служанки я бы не сумела, если бы и хотела. — И что она виновата во всём.
Это прозвучало чудовищно бестактно, безнравственно — впору сгореть со стыда, развеяться по ветру, как в кошмарном сне. Но Роджер внезапно улыбнулся, нежно и понимающе:
— Спасибо, леди Виржиния. А если бы я мог ответить Джудит, то сказал бы вот что: "Я прощаю тебя, милая. В конце концов, мы все очень тебя любили".
Никогда я не питала пристрастия к святым символам, но сейчас обвела себя знаком круга — не из страха, а из-за странного ощущения, что так правильно: