Евтушенко – человек настолько сросшийся со своим временем, что представить его вне эпохи – все равно что представить Ленина не вождем победившего пролетариата, а банальным продавцом рыбы на банальном городском рынке.
«Попробуйте меня от века оторвать» – эти слова другого поэта, сказанные в другое время, касаются Евтушенко полностью. И прощаясь с XX веком, как написано в его мемуарах, поэт не просто отдает дань риторике, он действительно прощается сам с собой.
Чувствуется, как ему это больно: расставаться с самим собой, с былой своей звездной славой – к сожалению, закатной, смеркшейся, как закатывается за гору век и меркнет его величие в глазах нового поколения.
Может быть, оттого мемуары его так откровенны.
Евтушенко не знает меры, он ее просто не признает. Он срывает с себя одежды. Он срывает платья и лифчики со всех своих бывших и настоящих жен. Он срывает покров с времени – существа среднего рода с головой Медузы Горгоны и с туловищем Минотавра, выращенного советскими скотоводами.
Мемуары его очень страстны, и в этой своей безжалостной страстности, наверное, очень несправедливы. Но все мемуары, написанные не водою, а кровью, – очень несправедливы. Те же воспоминания вдовы Мандельштама тому пример.
Тем не менее это и есть высшая справедливость – говорить такие слова эпохе, которая тебя сделала и которая вложила в твое открытое сердце пылающий угль правды.
Эпоха этого заслужила. Эпоха – это не вечный май и взлетающая в его синеву мирная голубка Пикассо. Это еще и мертвые блокадные январи, это август сорок шестого, это вычеркнутый из жизни Зощенко и выкинутый из страны Солженицын, это танки на Вроцлавской площади и умерший на чужбине Бродский.
И вопрос о справедливости и несправедливости снимается сам собой. Справедливо только молчание. Справедливо справедливостью рыб.
Поэт прощается с веком, выдавшим ему волчий паспорт. Век уходит, но поэзия остается.
«Воспоминания» Н. С. Хрущева
Мне было лет шесть или семь, когда в стране разыгралась великая битва за кукурузу. Я хорошо помню, как возле дверей булочной на углу проспекта Маклина и Прядильной улицы в Ленинграде подвешивали на стене на веревочке черствый десятикопеечный батон из кукурузной муки и писали под ним мелом: «Русское чудо». Кто не знает, «Русское чудо» – это был такой популярный документальный фильм о достижениях нашей страны. Вечерами на коммунальной кухне дядя Петя Филиппов, наш сосед-инвалид, материл почем зря Никиту и пел какие-то про него куплеты, из которых я запомнил только две строчки: «…Чтобы лысый пидарас не угнетал рабочий класс».