Карина кивнула:
– Я скажу Борису, он выяснит и свяжется с ее родными. Это мы решим.
– Хорошо, – Валентин немного помолчал. И, подняв голову, пристально посмотрел на саму Карину. – Вас это лично задело, не так ли, Карина?
Она сжала губы, автоматически изобразив спокойную улыбку. Валентин продолжал смотреть. Карина выдохнула и сильнее стиснула пальцы, которыми зачем-то вцепилась в телефон:
– Ее насиловали, Валентин. Инга сама сказала, что человек, который должен был обеспечить по уговору безопасность Инги – использовал ее как куклу. Что он ее насиловал, – Карина на секунду прикрыла глаза, стараясь вновь вернуть контроль над собой. – Я помню ее месяц назад, Валентин. И то, как она выглядит сейчас… Я знаю, что внутри, в душе стоит за таким видом. Знаю.
Он молчал, продолжая смотреть на Карину.
Ей пришлось еще раз выдохнуть:
– Да, Валентин Петрович, меня это задело очень лично, – наконец дала она ему тот ответ, который он хотел.
– Давайте поднимемся в мой кабинет и поговорим, Карина, – Валентин Петрович рукой указал ей на лестницу.
– У вас хватает забот, и рабочий день закончился, – она покачала головой. – Думаю, удобней будет завтра или…
– Я могу Константину позвонить, Карина, – Валентин улыбнулся, явно отметив ее детскую попытку улизнуть.
Взглядом продемонстрировав ему свое отношение к «грязным» ударам, Карина молча направилась к лестнице на второй этаж, где располагался кабинет психотерапевта.
Жизнь перестала быть.
Возможно, кто-то посторонний не понял бы, что Инга выражала этими словами. Собственно, Валентин Петрович, кажется, и не понимал. Говорил с ней об этом, спрашивал, уточнял, выяснял, что именно Инга вкладывает в такое описание понимания реальности. А она не совсем осознавала, как это до него донести. Или еще до кого-то.
Жизнь просто не была.
Инга – была. Люди вокруг – были. Тот же Валентин Петрович, к примеру. А жизнь – нет, она не была. Словно все вокруг как-то остановилось и замерло, стало вязким и липким. Душным и затхлым. Не живым. Инга старалась, стремилась, пыталась делать все, что Валентин Петрович ей рекомендовал, что Карина предлагала, что мама советовала – но не могла вырваться из этого липкого, вязкого и неживого ощущения.
Родители приехали к вечеру следующего дня, после того, как Инга оказалась в центре Валентина Петровича. Они сказали, что их привезли помощники Карины Соболевой. Разыскали, рассказали про Ингу и помогли приехать…
Мать выглядела измученной, да и отец казался куда старше, чем Инге помнилось. На лицах обоих читалось, как непросто им дался этот месяц, когда они ничего не знали о судьбе своей дочери. Да и увиденное, кажется, не прибавило им оптимизма. Инга видела, как мать едва сдерживала слезы, хлопоча вокруг нее, и как старается крепиться отец. Она даже чувствовала себя виноватой за то, что настолько их расстроила, заставила так нервничать. Хотя, честно говоря, понятия не имела, каким образом могла бы поступить иначе, ведь ей никак нельзя было даже им сообщать о своем местонахождении в эти недели. Но это чувство вины все равно присутствовало – глупое и иррациональное. Оно накапливалось, суммировалось с иными эмоциями, которые клубились в ее душе. Усиливало тоску и какую-то постоянную усталость. И дальше самого понимания вины – ничего не происходило. Она не могла перебороть странную вязкую глухость, с которой проснулась после первой ночи в центре. То ли это был результат приема лекарств, то ли просто организм исчерпал все свои силы, в том числе эмоциональные, но эмоции не выплескивались наружу, не выходили из Инги. Она не могла ни плакать, ни кричать. Только зачем-то извинялась все время и перед всеми за неудобства и эти волнения. Потому что умом понимала все, вроде бы, но не находила этому пониманию отклика внутри себя.