В августе месяце Мэтт впервые в жизни заболел.
К этому времени прошло ровно две недели с тех пор, как Бенжи оставил их четверых в пражском Рузыне.
За эти две недели Мэтт уже успел освоиться на Земле. Он успел привыкнуть к тому, что дома и их обитатели выглядят вовсе не так, как ему представлялось. Он успел привыкнуть к небоскрёбам, к людям, к ветру, к пьянящему запаху цветов в Прокопской долине, к небу — то синему, то оранжевому, в котором постоянно текут неиссякающие реки аэрокаров, и к гуляющим по небу облакам.
Взрослые — и Лукаш, и родители Мэтта — всё это время почти не бывали дома, постоянно куда-то ездили: то встречи, то переговоры, то семинары, то съезды, то конференции, а в те редкие дни, когда они бывали дома, дом был полон чужих незнакомых людей.
Мэтт время от времени болтался около них маленькой бесполезной игрушкой, — его не касались ни международное право, ни политика, ни идеология. Все его "дипломатические" функции сводились к тому, чтобы быть на виду у других и смотреть самому.
В то утро птицы заливались, как безумные: напротив окна, на тонкой тополиной ветке, в ярких красках августовского рассвета голосили молодые воробьи, — то ли есть просили, то ли нежности им не хватало.
Мэтт открыл глаза и тут же снова зажмурился: солнце, затопившее его маленькую спальню, было таким ярким, что больно было смотреть.
Минут пять он так и лежал — с восторгом слушая разноголосый птичий щебет и шум большого города, — до тех пор, пока не вспомнил о том, что вечером их семье предстоял очередной приём.
Все эти приёмы — дневные, вечерние, с рассадкой и без рассадки, с возможностью завязывания контактов или без оной, торжественные и не очень, укрепляющие и расширяющие связи, оказывающие влияние на местные власти — за прошедшие две недели успели надоесть ему почти до зелёной тоски.
По большому счёту ему не было никакого дела до свалившихся на него общепринятых правил и протокольных формальностей, — это была чужая, совсем не интересная жизнь. Он её не хотел. Он хотел совершенно другого, — встречать рассветы, слушать ветра и смотреть на звёзды.
Желание это было настолько острым, что он даже подпрыгнул на кровати. Подпрыгнул, бросился к гардеробной, отыскал там то, что на его взгляд меньше всего было напичкано электроникой, и, лихорадочно одевшись, выскочил во двор.
Во дворе было зелено и безлюдно.
Представив себя невидимкой, мальчик прокрался мимо охраны, обогнул здание посольства, пересёк маленький скверик, перелез через узорчатую посольскую ограду и очутился на улице.