Президент слащаво улыбался и махал руками, а потом каким-то едва уловимым движением достал чуть ли не изо рта у Мэтта большую искусственную бабочку:
— Вот. Держи.
Бабочка была такой красивой, что помимо своего желания Мэтт протянул руку и взял её.
— Ай!!! — вырвалось у него: вся бабочка была утыкана изнутри иголками, даже не утыкана — она сама состояла из сплошных иголок.
С чувством глубокого омерзения Мэтт выронил её из исколотых рук и в тот же миг почувствовал, что и во рту у него, между языком и нёбом, тоже торчит такая же тонкая металлическая игла.
В ужасе, боясь нечаянно проглотить её, он сперва языком, а потом и пальцами попробовал её достать, но она только уходила всё дальше и дальше, и, вконец испугавшись, Мэтт изо всех сил рванул руками тонкое жало наружу, беспощадно раздирая себе гортань.
Закапала кровь, и, глядя сквозь растопыренные ладони на то, как она покрывает пятнами натёртый до блеска пол, он внезапно увидел, что держит в руках собственное сердце с торчащей из него тонкой иглой.
Помогите, подумал он и проснулся.
Горло так саднило, а постель была такой мокрой и липкой, что он испугался ещё раз, теперь уже наяву.
— Ая, — прошептал он, одновременно понимая, что её рядом нет и не будет, а потом с безмерным облегчением расслышал, как сердце гулко бьётся у него в груди — целое и невредимое.
Он сполз с кровати и прошлёпал горячими босыми ногами к окну.
Там, за окном, в начинающем светлеть предрассветном небе, всё текли и текли густые тяжёлые облака.
— Фрррр! — встрепенулась спавшая на подоконнике птица. — Что с тобой?!
— Мне снилась какая-то гадость, — хрипло пожаловался Мэтт. — Я так хотел внимания, что оно оставило меня бессердечным.
— Иии, это август. В августе мне тоже всегда снятся кошмары. Это всё потому, что скоро будет зима.
— Зима? — удивился Мэтт. — А что это?
— Ты что, с луны свалился? — в свою очередь изумился дрозд, и в этот момент даже тот, кто хоть что-нибудь понимал в причинах и следствиях, не нашёл бы в нём и тени сходства с замешанным в спектакле реализатом: — Зима — ужасно скверное время. Ни поесть, ни согреться, каждый раз засыпаешь и думаешь, что навсегда.
Он тяжело вздохнул и нахохлился, глядя на то, как за окном проплывает начинающая редеть темнота, а потом сверкнул глазами-бусинами снизу вверх:
— По-моему, ты не совсем здоров.
— У меня горло болит, — пожаловался Мэтт.
— Подожди-ка! — встрепенулся дрозд.
Он вспорхнул на ладонь, которой Мэтт опирался о подоконник, маленькой чёрной курицей потоптался по ней, то присаживаясь, то прислушиваясь, и, в конце концов, выдал заключительный вердикт: