Да, молча согласился Лукаш, да, да, да только всё равно нельзя приравнивать существо к веществу.
— Чем шире ты раскрываешь объятия, — сказал он вслух, — тем проще тебя распять.
— Никто не имеет самоцелью чужое страдание! — оглушительно загремела стена. — Ни мы, ни даже те, кто убивает наших детей. Они просто боятся, и даже не вас. Они боятся тьмы — той, что окружает их снаружи, и той, что дрожит, пугаясь сама себя, у каждого из них внутри. Они сходят с ума от страха, и, не умея справляться с собственным ужасом, приписывают вам те же пытки. И нам заодно.
Пространство вокруг Лукаша зашуршало, электризуясь, и соткало вокруг него стайку маленьких морфов.
— Иногда всем нам кажется, что мы — дети света, — тоненьким голоском сказал тот, который был ближе всего. — И что любовь наша важна нам не как одно из наших чувств, а как признание за другим того, что кажется нам очевидным только в самих себе. Когда мы любим, у нас появляется, за что себя уважать. Но это не более, чем пафос… — и он печально склонил тяжёлую жёлтую головку.
Сидевший на полу Лукаш снова устало вздохнул:
— Мы, те, которые в своём разумном сознании обладаем почти бесконечными возможностями, не имеем права считать чужую любовь неосуществимой задачей только потому, что она до сих пор не случилась с нами самими. В идее любви нет никаких внутренних противоречий. Более того, в плане реализации любви Бенжи, как машина, явно находится в более выгодном положении.
— Почему? — по-детски наивно спросили у Лукаша за спиной.
— Да потому, что первый шаг к решению задачи — это верная постановка вопроса. И потому, что задача эта — задача любви, собственно говоря, никогда никем сознательно и не ставилась, а потому никогда и не решалась, как следует. И кому, как не машине, смотреть на любовь не как на болезненный свершившийся факт, а как на разумную, сознательно поставленную цель?
Маленькие морфы запереглядывались.
— И что же это за цель?
Уже вторые сутки, пока кораблик его, удерживаемый морфами, кружился, как заведённый, на высоте двадцати километров над Луной, Бенжи неподвижно висел поблизости от противоперегрузочного пассажирского кресла, к которому была пристёгнута Ая, обхватив руками голени подогнутых ног, и смотрел на кружащиеся перед глазами осколки "саркофага".
Пассажирский отсек был загерметизирован и наполнен воздушной смесью, горело аварийное освещение. Ая лежала, как живая, будто спала — разметавшись огненно-рыжей копной по подголовнику.
— Видишь ли, сердце моё, — говорил ей Бенжи, и голос его отдавался эхом от тонких алюминиевых переборок, — я в последнее время часто думаю о жизни. И знаешь что? Я пришёл к одному очень интересному выводу. У каждого из нас, у каждого предмета и, скорее всего, даже у каждого явления существуют такие лики, о которых мы в естественной своей слепоте и не подозреваем. То, что ты называешь любовью, и то, что всё это время казалось мне эдакой субъективной иллюзией, скорее всего, представляет собой ещё один пласт реальной действительности, не менее, а, может быть, даже и более важный, чем, например, взаимодействие между видящим и видимым. Любящий чувствует любимого каким-то особым чувственным восприятием — не так, как другие. И единственное рациональное объяснение — это признать тот факт, что любовь лучше и полнее выражает природу вещей, чем её отсутствие.