Каждый вечер я знал, что где-то в двадцать один час сорок пять минут она скажет со сцены в зрительный зал:
«Как мало мы значили в жизни этого человека…»
И когда я пишу эту фразу теперь, полвека спустя — а то и век, я разучился считать годы, — чувство пустоты оставляет меня на какой-то миг. Такси ровно в восемь вечера, страх не успеть к занавесу, куртка на меху, потому что зима и снег, привычные, повседневные жесты, теперь забытые насовсем, пьеса, которую больше никто никогда не увидит, давно стихшие овации и смех, и сам театр, разрушенный уже давно… «Как мало мы значили в жизни этого человека…» В понедельник, когда она отдыхала, в ее окне вечерами тоже горел свет, и это меня успокаивало. В прочие дни я оставался один во всем доме. Порой у меня было чувство, что я теряю память и уже не понимаю, что здесь делаю. Пока не приходила Данни.
С ней мы гуляли по улицам, где прошло мое детство, по тем районам, которые сам я тогда обходил стороной из-за тягостных воспоминаний, — теперь же они не вызывают во мне никаких чувств, до того все в них переменилось. Мы прошли отель «Руаяль Сен-Жермен» и оказались у дверей гостиницы «Таранн». Я увидел, как из гостиницы вышел тот самый писатель, которым я тогда восхищался и у которого одно из стихотворений называлось «Данни». Кто-то за нашими спинами крикнул: Жак!.. — и он обернулся. Он удивленно посмотрел на меня, решив, что это я окликнул его по имени. Мне хотелось воспользоваться случаем, пойти ему навстречу и пожать руку. Я бы спросил его тогда, почему он назвал стихотворение «Данни», — может, он тоже знал девушку с таким именем. Но я не осмелился. Наконец другой мужчина подошел к нему, еще раз назвав его Жак… — и тогда он понял ошибку. Мне даже показалось, что он улыбнулся мне. Вдвоем они пошли перед нами вдоль бульвара, в сторону Сены.
— Ты должен пойти поздороваться с ним, — сказала мне Данни. Она даже предложила заговорить первой, вместо меня, но я ее удержал. Да и было уже поздно — они свернули налево, на бульвар Распай. Мы сделали крюк и снова вышли к гостинице «Таранн».
— Почему ты не напишешь ему письмо, не назначишь встречу? — спросила меня Данни.
Нет уж. В следующий раз я поборю свою скромность, подойду и пожму ему руку. Но — увы — я больше ни разу не видел его, а много лет спустя к тому же узнал от одного из его друзей, что, когда кто-то жал ему руку, он смотрел со скучающим видом и говорил: «Снова пять пальцев?». Да, порой жизнь монотонна и банальна, как сейчас, когда я пишу эти строки, стараясь найти бреши во времени, чтоб сбежать через них. Мы сидели вдвоем на скамейке, на аллее бульвара, между воротами гостиницы «Таранн» и стоянкой такси. Через год я узнаю, что на этом самом месте, прямо на тротуаре перед нами было совершено преступление. Марокканского политического деятеля посадили в машину — будто бы полицейскую — и увезли, сначала это проходило как похищение, затем как преступление. И имя Жоржа, так часто бывавшего в холле отеля «Юник», мелькало на страницах газет в качестве имени одного из действующих лиц, так что я ждал появления там же Поля Шастанье, Дювельца, Жерара Марсиано и Агхамури — я бы очень хотел узнать его мнение по поводу всего этого. Но мне было страшно, и я вспоминал, что он сказал мне тогда, в кафе у театра «Лютеция»: «Мы вроде зачумленных… Общаясь с нами, вы рискуете подхватить чуму…» Как-то раз, днем, я забрел далеко на запад, к самому Отёй, и зашел в телефонную будку. Расстояние придало мне смелости. Казалось, что отель «Юник» где-то в другом городе. Я набрал номер марокканского корпуса, который Агхамури дал мне еще при первой нашей встрече, вместе с Данни, — я записал его в блокнот: POR 58–17. Едва ли он все еще живет в той комнате. Я слышал, как глухо звучит мой собственный голос: