Я договорился тогда о встрече с Бродским (мы должны были свидеться во второй раз). Время поджимало, а Х. не отпускал. Мне жаль было хозяина, но я не хотел терять свидания с Осей. «Приглашу его сюда, и дело в шляпе», – подумал я. Хозяин не имел (или притворялся, что не имел) ничего против. Я позвонил. Бродский жил недалеко и появился почти сразу. Он явно не знал, к кому направляется. Когда он вошел, я понял весь масштаб моего прегрешения. При виде хозяина он застыл, стал еще бледнее, чем обычно, его лицо Маккавея ощерилось холодной и напряженной усмешкой, за которой он прятался до конца, как за надежным щитом. Здороваясь, он не подал руки и сразу оказался с противоположной стороны стола. Х. ринулся к нему с соответствующей – поскольку он был моим знакомым – порцией лирических излияний. Но Ося, словно играя в пятнашки, быстро переместился и вновь оказался напротив хозяина. Он повторил это еще несколько раз – изящно, бесшумно, с неизменной улыбкой и абсолютно молча. Его губы были сильно сжаты и напряжены. Стол неизменно оставался преградой между ними. Остолбенев, я наблюдал эту пантомиму противостояния и быстро сообразил, что пора срочно уходить. Мы быстро вышли, провожаемые затихающим скулением Х. Никогда больше я с ним не встречался. Бродский же молчал так красноречиво, что, сознавая свой промах, я боялся расспрашивать его, в чем дело. Других ленинградцев я знал тогда лишь официально, а значит – слишком мало для доверительного разговора об этом человеке. А потом, говоря по правде, я забыл о нем и об этой сцене: нахлынули новые встречи и новые знакомые. Лишь теперь, приступая к работе над этой книгой, спустя четверть века, я принялся искать информацию о Х. Кем он был? Никаких следов в какой-нибудь библиографии, справочнике, энциклопедии, словаре. Нигде. Да существовал ли он в действительности? А может, мне только привиделся?
Всё же нет. Один раз, совершенно случайно я наткнулся на нечто, способное быть ключом к этому делу. В пору нашего Октября (1956 г.), до или после него, когда пресса соседей очень жестко и грубо атаковала польский ревизионизм, была напечатана особенно гнусная и агрессивная по тону статья, подписанная Х. Ее эхо донеслось до меня спустя годы. Так, возможно, то, чему я был свидетелем, являлось порождением комплекса вины? Или – не исключено – одной из многих вин? Гротесковым актом покаяния в виде потока экзальтированных полонофильских фраз, обрушенного на голову первого попавшегося поляка? Заклятием судьбы через раскаяние? Истинный полонофил Бродский, очевидно, знал подоплеку дела. Высоко оцениваю теперь его молчание – он был прав, предпочитая не посвящать меня в суть проблемы. Лучше вообще не касаться