Теперь и я впервые почувствовала себя сломленной. Я пыталась думать об университете, о новой жизни, что ждала меня там. Но могла представлять лишь маму с папой, которые возвращались в пустой дом. Я огорошила их в мае, рассказав о решении ехать в Принстон. Я ведь не просто приняла решение, но выполнила все необходимое для этого, не оповестив их: написала в университет, забронировала билет на самолет и прочее. Это был их худший кошмар. Судьба смеялась им в лицо после восемнадцати лет попыток игнорировать именно это: я становилась такой же, как Эльза. Я пыталась объяснить, что была другой, что прошлое меня не пугает, и что Принстон не более опасное учебное заведение, чем другие. Если, находясь там, мне удастся решить тайну ее смерти – почему нет? И даже если не смогу, то они хотя бы примирятся с самим местом и воспользуются, наконец, отмененной поездкой спустя столько лет, только на этот раз ради моего выпускного…
Чтобы перенести десятичасовой полет, я начала читать книгу с легендами. На обложке была девушка в белом, стоящая у колодца и смотрящая на луну. Однажды, давным–давно, за тридевять земель…
В рассказе о самодивах говорилось, что они плавали в черных водах горного озера: обнаженные и невинные, словно увлеченные и забывшиеся в играх дети. После купаний, как только они облачались вновь в свои одежды, их танец, гипнотизирующие кружения в хороводе, наполнялся магией: круг из переплетенных рук и мелькающих ног, чей ритм распространялся по лесу дрожью.
Никогда еще смертный не видел такой красоты. А из тех несчастных, что видели, из тех обреченных скитальцев в ночи, кто осмелился ступить на луга, на которых самодивы насыщались луной, глаза тех никогда больше не видели рассвет, никто из них не дошел до дома, чтобы поделиться сказом о любовной печали.
Будь то бродяга, сложивший колени под кроной ветвистого дуба. Будь то вор, посчитавший опавшие листья дуба подушкой на одну ночь. Торговец ли, весь день гнавшийся за неуловимой сделкой, привязавший коня к изборожденному стволу дуба. Или будь то сбившийся с пути монах, читающий молитвы у корней дуба, щекой касаясь земли, как будто зазывающей его и убаюкивающей ко сну. Но все одно: равный конец был сужден им всем. Конец из троекратного наслаждения и десятикратного кошмара…
− А что за история про самодив, пап?
Он побледнел, побледнел от безысходности, как мужчина, который достаточно долго страдал лишь для того, чтобы понять, что болезнь разъедала его с самого начала.
− Почему ты спрашиваешь, Теа?
Я пересказала, что услышала в Царево, но не упоминала о визите в церковь.