К несчастью, из всех человеческих действий самое заразительное – это убийство. Michelet, Taine и Max. du Camp художественно изображают то заразительное влияние, какое оказывает зрелище убийства даже на честных людей, делая из них разбойников, как бы в силу какой-то эпидемии. Зрелище убийства гораздо заразительнее, чем зрелище полового акта. Инцидент, имевший место в Theatre – Realiste и вызвавший бурное негодование со стороны даже столь нескромной публики, служит прекрасным доказательством этого положения, в особенности если приведенный факт сопоставить с тем страстным увлечением, которым всегда и везде отличались зрители при виде боя быков или смертельных состязаний в цирке. «Нет ничего заразительнее убийства», – говорит Zeller по поводу революции в Италии, и всякий историк скажет то же. Однако и сладострастие (le rut) так же заразительно, как доказывают оргии древних мистерий, эпидемические нимфомании, подобные той, какая была в Loudun’t, частные оргии злодеев и педерастов (см. об этом у Carlier), наконец, публичные и повторно совершаемые разбойничьими шайками изнасилования одних и тех же жертв, как это делалось вышеупомянутыми шайками в средние века. Средние века ввели еще новый вид публичных изнасилований, как репрессалий, так называемый le viol par represailles. Нередко также похоть и жажда крови действуют совместно, взаимно усиливая друг друга. Но в общем зрелище убийства заразительнее, чем зрелище полового акта, и это тем более замечательно, что представление последнего привлекательнее первого.
Подобная кажущаяся несообразность представляет факт довольно общий: из двух неодинаково контагиозных явлений нередко наиболее заразительным при непосредственном восприятии является то, представление которого наименее привлекательно. Правда, наш ум есть лучший судья относительно достоинства вещей, чем наши чувства, но народные скопища и судят, и воспринимают гораздо более своими чувствами, чем умом. Отсюда становятся понятными и частые проявления жалости и удивления, пристрастия и вражды, столь часто наблюдаемые в народных скопищах и обнаруживаемые совсем некстати и вопреки здравому смыслу.
Расскажите лицам, составляющим эти скопища, о позорной смерти г-жи Dubarry и о стоическом равнодушии перед гильотиной m-me Роланд или Марии Антуанетты – они, может быть, удивятся этим последним, но едва ли пожалеют о первой. Но представьте, что оба эти зрелища совершаются непосредственно перед глазами толпы, представьте, что толпа слышит раздирающие душу крики бывшей метрессы Людовика XV, которая умоляет своего палача о пощаде и бросается перед ним на колени, тогда как гордая жирондистка и королева проходят с высоко поднятой головой, тихие и безмолвные, – и вы можете быть уверены, что толпа менее будет способна к удивлению перед гордым благородством последних, чем к чувству жалости перед беспомощной мольбой первой. И, действительно, известно, что толпа, бесстрастно присутствовавшая при героически переносимых казнях, была так сильно взволнована казнью Dubarry, что готова была вырвать ее из рук палача. Такова уже особенность толпы, что грубая патетическая мелодрама волнует ее больше, чем самая трогательная трагедия.