Преступник и толпа (Тард)

De Quatrefages в «Hommes fossiles Hommes sauvages» приводит много других фактов в том же роде.

В полной глубокого содержания книге (Les criminels. Doin, 1889) доктор Корр (Corre), как мне кажется, благоразумно избежал двух противоположных крайностей, только что указанных мной. С одной стороны, полемизируя с преувеличениями итальянской школы, он вместе с французской школой признает перевес социальных причин преступления; но, с другой стороны, он умеет отдавать должное предполагаемому преступному типу, разумея под этим выражением профессиональный тип преступника. В общем он присоединяется к точке зрения Лакассаня (Lacassagne).

Я совсем не хочу ставить их на одну доску с Пранцини. Огромная разница заключается в том, что Пранцини действовал один, а они взаимно заражали друг друга примером. Следующая глава покажет, насколько глубоко это различие.

El craneo i locura (Череп и безумие). Буэнос-Айрес, 1888. Другая черта, кажется, гораздо более заметная у сумасшедших, нежели у преступников, если судить по атласу этого автора, это – асимметрия. Все 550 черепов, которые он начертил, асимметричны.

Ломброзо всегда настаивает на утверждении этого положения. В одном письме, адресованном Молешоту (см. Revue scientifique, 9 Juin 1888), он приводит для поддержки своей излюбленной идеи результат, добытый при помощи составных фотографий шести черепов убийц и шести черепов грабителей с больших дорог.

«Эти две фотографии, – говорит он, – замечательно сходны между собой и показывают с очевидным подчеркиваньем черты преступного человека и отчасти дикаря; лобные впадины очень значительны, скуловые и челюстные кости массивны, орбиты очень велики и очень отдалены друг от друга, асимметрия лица, птелеевидный тип носового отверстия». Очень хорошо; но эти черепа, говорят нам затем, были соединены потому, что составляли однородную группу. Нужно заметить, что шесть черепов мошенников и воров дали тип менее ярко выраженный, и что общая фотография, полученная от соединения в одно 19 черепов, представляет аномалии еще более неясные. Что было бы, если бы сфотографировать 100, 200 черепов за раз?

Ломброзо часто отмечал брахицефалию у убийц; но особенность эта спорная и изменяется в зависимости от расы.

«Медуза» – французский военный фрегат, потерпевший крушение у берегов Африки в начале XIX столетия. Спасшиеся люди несколько недель носились по волнам на сколоченном ими плоту, и голод вынудил их употреблять в пищу трупы умерших товарищей (Прим. пер.).

Колаяни в первом томе своей «Sociologia criminale», посвятив первую часть этого тома разрешению теории физического атавизма преступника и других теорий Ломброзо, с величайшей энергией, впрочем, посвящает вторую часть попытке доказать нравственный атавизм преступника. В этом заключается, очевидно, противоречие. Я подверг критике это положение в моем труде о нравственном атавизме (Atavisme moral. Archives d’Anthr. crim., mai, 1889), к которому я позволяю себе отослать читателя.

Доктор Эмиль Лоран служил два года в центральной лечебнице парижских тюрем; он видел и исследовал там более 2000 заключенных, с которыми он находился в непрестанном общении. И в своей книге о завсегдатаях тюрем (Habitues des prisons. Strock, 1890) он утверждает, что антропометрические измерения чаще всего приводили его лишь к «противоречивым результатам». Он не заметил ничего, что подходило бы к какому-нибудь преступному типу. Но он заметил часто встречающиеся физические недостатки всех видов. Так же как и лечебницы, «тюрьмы изобилуют остроконечными и сплющенными черепами, приплюснутыми носами, вытянутыми челюстями», заиками, косоглазыми, хромоногими и т. д. «Нельзя сказать, что одна и та же деформация встречается неизменно, как мокрота при воспалении легких или альбумин при Брайтовой болезни. Все деформации всех органов могут встретиться у всех преступников – вот истина». Одна аномалия, очень редкая вообще, встречается у них относительно часто: «это преувеличенное и постоянное развитие грудных желез в период возмужалости». Это согласуется с мнением Ломброзо и других исследователей о большем сходстве обоих полов в преступном мире, выражается ли оно в том, что мужчины становятся женоподобными, или в том, что женщины начинают походить с виду на мужчин.

Эти «стигматы», как указал Лакассань, тем не менее не означают «действительного или предполагаемого расстройства умственных способностей».

По приведенным Ломброзо изысканиям Totini, численная пропорция обманщиков, воров, развратников всех категорий среди эпилептиков не подымается выше 4 или 5 на 100. (Она равнялась, правда, 63 на 100 по Cividali.) Доктор Лоран в цитированном выше труде говорит, что встречал истерию гораздо чаще, чем эпилепсию, и притом последнюю довольно редко в прежней жизни преступников.

По приведенным Ломброзо изысканиям Totini, численная пропорция обманщиков, воров, развратников всех категорий среди эпилептиков не подымается выше 4 или 5 на 100. (Она равнялась, правда, 63 на 100 по Cividali.) Доктор Лоран в цитированном выше труде говорит, что встречал истерию гораздо чище, чем эпилепсию, и притом последнюю довольно редко в прежней жизни преступников.

Я хочу сказать, что он не сумасшедший в периоды между припадками, несмотря на постоянный отпечаток, который кладет темперамент эпилептика на его характер. Что же касается припадков, то в них следует видеть лишь перемежающееся безумие, переходящую манию.

Другая совершенно неожиданная аналогия между прирожденными преступниками и эпилептиками: у них одинаковая походка (она изучена по способу Gilles de la Tourelle), отличающаяся одними и теми же признаками от походки обыкновенных людей. В противоположность последним, нормальные индивидуумы, о которых идет речь, ходят, делая более крупные шаги левой ногой, чем правой; кроме того, тоже в противоположность нормальной походке, они уклоняются от прямой линии при хождении больше вправо, чем влево, и их левая нога, становясь на землю, образует с прямой линией более тупой угол, чем правая нога. Таковы три признака, по которым, согласно измерениям доктора Perrachia и самого Ломброзо, походка мошенников не менее, чем их поведение, противоположна походке честных людей и напоминает походку одержимых падучей болезнью. К несчастью, нам не сообщают, на скольких наблюдениях построены эти выводы, и вполне возможно, что какой-нибудь новый антрополог, возобновив изыскания д-ра Перракия, придет к совершенно противоположным результатам, что уже слишком часто случалось в уголовной антропологии.

См. труд этого автора «Alcoholisme».

Всех очень удивило то, что в Англии духовенство отличалось значительно превосходящей среднюю пропорцией мужских рождений. Бертильон вывел отсюда, что всякая профессия дает различную, и для каждой постоянную, пропорцию мужских рождений по сравнению с женскими. Если принять во внимание то, что акт рождения есть как бы слияние и результат всех органических действий, то в предшествовавшем наблюдении легко видеть основание для предположения, что всякое ремесло имеет свою физиологическую, также как и анатомическую, характеристику.

«Большинство воров, – говорит Lauvergne, – были детьми улиц, брошенными сыновьями неимущего отца или проститутки». Интересные подробности относительно этих шаек скороспелых преступников есть у Maestre (Criminalitad in Barcelona, 1886), одного из наиболее компетентных испанских судей. Мы изложим их вкратце далее.

Но наиболее существенным качеством хорошего полицейского является прежде всего прекрасная память, которая позволяет ему после нескольких месяцев и лет узнавать всех преступников, которые прошли у него перед глазами.

Заметьте это: они склонны соединяться в группы, подчиненные какому-нибудь влиятельному товарищу; но они не способны еще любить друг друга. Первые общества также формировались всегда при помощи односторонней связи престижа прежде, чем узнавали о существовании взаимной связи, построенной на симпатии.

«Но в каторге, как и везде, – говорит автор, – решительных людей было мало». И он прибавляет, что не следует смешивать решительного с отчаянным, под впечатлением первого более или менее понятного убийства, ввергнутым в пропасть порока, в чаду своей преступной vita nuova, опьяненным своим демоническим освобождением, который совершает пять, шесть других убийств без всякого мотива. Острог смиряет его так, «что удивляешься на него: неужели это тот самый, который зарезал пять-шесть человек?».

Может быть, именно это заставляет Emile Gautier говорить (Archives d’anthropologie criminelle, 1888), что существует скорее тюремный тип (type pénitentiaire), чем преступный. Особенно по своим физиономиям, на его взгляд, как мы видели выше, заключенные похожи друг на друга. Тюремная жизнь со своим двойным непреодолимым притяжением, дисциплинарной рутиной и взаимным развращением друг друга довершает то, что лишь начерно набросала преступная жизнь – психологический переворот преступника и чувство перехода в другую среду.

Преступники, приговоренные к тяжким и позорящим наказаниям, срок которых минимум 5 и максимум 10 лет, в общем, как известно всем знакомым с тюрьмой, менее развратны, чем большая часть приговоренных к исправительным наказаниям, которые, однако, по кодексу не являются ни тяжкими, ни позорящими, и продолжительность которых колеблется между годом с днем и пятью годами.

Во многих странах, в Сицилии, например, горный разбойник может быть противопоставлен разбойнику долин или морского прибрежья: но этот контраст, в сущности, тождествен контрасту между городским и деревенским разбойником, так как долины и побережья в этих странах являются очагами современной цивилизации, по крайней мере относительной. Было время, когда города, наоборот, строились на недосягаемых высотах, а не по берегам моря.

Это сообщается Alongi в его интересной монографии о Маффиа, откуда нам придется еще черпать много других сведений; Alongi – сицилианец, и его судебная деятельность дала ему возможность близко познакомиться с особенностями нравов большого преступного класса, описываемого им с величайшей проницательностью.

См.: «En Corse» Paul Bourde. Эта южная и самая отсталая часть Корсики, где больше всего укоренились старые обычаи не потому, что она самая южная, а потому, что она наиболее удалена от континента. То же самое и на тех же основаниях можно сказать о юге Сицилии. Мне кажется это очевидным, хотя итальянские криминалисты не устояли против желания приписать здесь главную роль влиянию климата и широты.

Найден был счет сумм, уплаченных Советом Десяти многочисленным наемным убийцам в вознаграждение за назначенные убийства. Число убийств по поручению огромно в Средние века и в древности и еще больше в XVI столетии, во время ужасных религиозных войн. Но здесь принцы и республики пользовались преступником, как полезным орудием. В других случаях, которые я и имею в виду, они договаривались с ним и обращались с ним как равные с равным.

Дифференциация жандармерии и полиции совершается лишь постепенно, но неизбежно; и подобно тому, как развитие сельской жизни предшествовало развитию городской, организация жандармерии или отряда, исполняющего ее должность (объездная команда при старом режиме), предшествует развитию сыскной полиции. Сыскная полиция была как следует организована лишь де Сартэном в середине XVIII столетия; объездная команда при Людовике XI исполняла функции превотального суда, преимущественно над крестьянами.

Криминалисты-психиатры думали, что между периодическими припадками помешательства и хроническим помешательством существует такая же разница, как между преступностью случайной и привычной. Но эта кажущаяся аналогия не выдерживает критики.

И на сласти также. «Каждый праздник, каждый святой имеет свою специальную конфету, и можно было бы составить календарь из разных конфет».

Эта гордость или, если хотите, тщеславие может быть источником как героизма, так и преступления. Но известно, что такая «уверенность в себе» – один из примитивных недостатков, наименее благоприятствующих цивилизующим идеям. «Сицилианец любит свой остров, палермец обожает Палермо, всякий обитатель маленькой деревушки испытывает то же пристрастие к четырем стенам, в которых он родился и вырос. Сицилианец не говорит мой отец, моя мать, но – отец, мать, точно они прежде всего отец и мать. Он делает вид, что его ничто не удивляет». Это «заметно больше внутри страны и в маленьких местечках и меньше в цивилизованных классах Палермо и крупных центрах». Сицилианец, как и корсиканец, бывает до излишества гостеприимен и великодушен, но главным образом из тщеславия. Жертва грабежа в Сицилии гораздо больше чувствительна к унижению быть обманутой, чем к понесенным убыткам.

В своих глубоких изысканиях по юридической археологии Sumner-Maine отметил это главным образом в своем труде «Institutions primitires». Он указывает в нем, в нем, что в начале истории некоторых народов всегда можно найти стадию, характеризующуюся обилием земли и небольшим количеством скота: тогда высокое положение в обществе обусловливается обладанием большими стадами. Отсюда много особенностей, свойственных древнему ирландскому, индусскому или римскому праву.

Наш век хорошо их знает, потому что введением железных дорог он дал наиболее решительный толчок городской трансформации преступности. Нельзя остановить поезд, как останавливали когда-то дилижанс. До 1849 или 1850 года последние привлекавшие к себе внимание шайки преступников носили несомненно сельский характер: шайка chauffeurs в конце последнего столетия, венские грабители в 1834 году и т. д. В 1857 году к шайке Графт примешались уже промышленные элементы. С тех пор знаменитые шайки основались в больших городах, например в Париже шайка Vrignault в 1876 году (150 сочленов), шайка Abadie в 1878 году, шайка Булонского леса в 1880 году и т. д. Я не говорю уже о маленьких, постоянно возрождающихся шайках фальшивомонетчиков.

Глава шайки находит помещика и говорит ему очень почтительно, что его полевой сторож плох, что нужно его сменить и взять другого, причем имеет в виду своего сочлена, которому предполагается доставить выгодное назначение. Помещик покоряется или, если он протестует, он находит в своем опустошенном фруктовом саду крест – символическая угроза, которой он не заставит повторить. Нужно заметить, что тот же угрожающий символ употреблялся некогда шайкой Sainte-Vehme и теперь еще употребляется корсиканскими бандитами.

В древности заговор Катилины имел ту же окраску.

Нельзя не заметить, что оба эти грабителя-предводителя бывших шаек стали врагами, и первый кончил тем, что убил второго.

Дурная репутация городов в отношении преступности идет издавна: не подымаясь к Содому и Гоморре, я отмечу, что когда в XII веке состарившаяся графиня Матильда скиталась из замка в замок, ее домовый священник Donizo рекомендовал ей, говорит нам Perrens, «избегать заселенных городов, где преступления размножаются наряду с вероломством купцов» (Hist. de Florence).

Или, вернее сказать, как справедливо заметил на последнем конгрессе почтенный судья Sarraute, суды воздерживаются от обращения в этом смысле к уголовной антропологии; что же касается адвокатов, выступающих перед судом присяжных, то они уже делают это, сами того не подозревая. Мы присоединяемся к этому мнению криминалиста.

А также с различными произвольными актами, каковы женитьба, купля и продажа; рождаемость и смертность воспроизводились не более регулярно, чем эти проявления воли.

Я настойчиво требую обратить внимание на то, что тождество личности, на котором я строю свою теорию виновности, должно быть понято в смысле социальном, но не органическом. Биологически раскаявшийся преступник, ставший честным человеком, тождествен самому себе; но социологически он изменился совершенно. Изменения, производимые в личности человека безумием, никогда не бывают такими, чтобы сделать индивидуума органически иным, чем он был. Но в гражданском и социальном отношении они делают его иным. Многие из моих противников, натуралистов по профессии, критиковали эту теорию благодаря неверному пониманию этого пункта.

Раз навсегда я сделаю одно замечание. Подражание в социальной жизни (я разумею подражание нормальное, а не болезненное), будучи по большей части добровольным, даже в деле языка и нравов, является силой определяющей. Подражают иногда добровольно и обдуманно известному лицу, чтобы скорее осуществить известную цель, удовлетворить известную потребность, причем хотя цель и потребность и заимствуется чаще пассивно у других, однако и это делается не бессознательно. На наш взгляд, если человек остается ответственным за деяния, совершенные по примеру других, хотя бы без этого примера он их и не совершил, то это потому, что всякий человек, стойкий и оригинальный, вкладывает свои личные свойства в этот акт подражания. Когда же, напротив, в возбужденной толпе, например, подражание совершенно слепо и бессознательно, то, не соответствуя характеру лица, подчиняющегося ему, оно принимает вид минутного помешательства, которое уменьшает или уничтожает ответственность.

Я говорю о Франции континентальной. Во французских колониях он не применяется вовсе. Доктор Корф тоже придерживается этого мнения. «Бесспорно, – говорит он, – что преступления против личности слабо развиты и по количеству, и по качеству посягательств (если мне позволят словом качество выразить важность преступления) среди смешанного населения наших расположенных между тропиками колоний» (Les Criminels, 1889). Он привел доказательства этому в своей в высшей степени интересной монографии «Crime en pays Créoles» (Storck, Lyon).

С другой стороны, ночи зимой длиннее, а темнота благоприятствует воровству.

«В нашем слишком культурном населении, – говорит Lagneau (Dictonnaire encyclopédique des sciences médicales), – раса не оказывает никакого влияния на рождаемость». Последняя «зависит почти исключительно от социальных условий». Разве мы не можем сказать того же о преступности? Скажет ли кто-нибудь, что если число незаконнорожденных детей увеличивается во Франции в то время, как число законных падает, то это зависит от физических или физиологических причин? Нужно заметить, что пропорция незаконных рождений всего выше (12 на 100, и на Сене даже 19) на севере Франции, как известно, регионе наиболее богатом и цивилизованном. Это тем более прискорбно, что именно север является страной, служащей образцом и фокусом всех подражательных лучей.

Испанская, английская, португальская, итальянская и немецкая расы обязаны были удесятерению своего населения по ту сторону моря открытию Америки или различных океанских островов или завоеваниям американских и островных территорий. Открытие картофеля вызвало быстрый рост населения в Ирландии.

В общем, прогресс цивилизации лишь до известной степени отдаляет момент матримониального кризиса. С 1840 года в Англии браки постепенно становятся все более ранними; в Швеции и Норвегии они делаются такими с 1861–1865 годов, во Франции – с 1850 года. Но когда цивилизация, таким образом, ускоряет наступление возраста брачных союзов, она неминуемо вместе с тем приводит к уменьшению их плодовитости.

Отсюда тот кажущийся парадокс, что в этой новой фазе «уменьшение плодовитости идет рядом с ранними браками» (Tallquist). Если зажиточность, как указывает цитируемый автор, с одной стороны, обусловливает ранние браки, то, с другой стороны, предусмотрительность обусловливает уменьшение рождаемости, и одно бывает обыкновенно связано с другим…

В большом атласе Guerry (моральная статистика) ясно видно, что английские провинции со слабой рождаемостью значительно превосходят остальные числом преступлений против собственности. Во Франции это преобладание выражается в следующих цифрах: в 18 департаментах, где рождаемость наиболее высока, на 100 преступлений против личности приходится 135 преступлений против собственности; в 50 других департаментах, где она слабее, пропорция преступлений против собственности доходит до 175; в 18, где рождаемость еще слабее, пропорция равна 202; а в департаментах Сены, где рождаемость доходит до minimum’а, пропорция достигает 445. Это очень знаменательное явление.

Еще несколько слов, чтобы вернуться к работе Монтескье, вновь обработанной с таким блестящим талантом в эти последние годы Mougeoll’ом. Если географические условия имели на развитие народов влияние, приписываемое им историками, то древние мексиканцы и перуанцы, будучи жителями морского побережья и обладая большой площадью берегов, должны бы были быть по преимуществу моряками, как карфагеняне, венецианцы и жители Лондона. Однако же они не были даже знакомы с мореплаванием. Заметьте, что американцы могли пользоваться для коммерческих целей (в душе они все были коммерсантами) Антильским морем. Они должны бы были овладеть этим морем. Тем более что по недостатку вьючных животных мореплавание необходимо должно было представляться им единственным способом перевозки. И, несмотря на все это, они не были мореплавателями. Почему же? Это очень просто: им не посчастливилось придумать тех изобретений, которые необходимы для мореплавателей.

Между мужской и женской преступностью разница больше в Италии и меньше в Англии; больше в деревнях и меньше в городах. Messedaglia объясняет первое тем, что английская женщина принимает большее участие в общественной жизни. Колаянни думает, что здесь, как и везде, главную роль играют экономические условия. В этом он легко может ошибаться. Участь женщины в этом отношении в Великобритании, наверное, не хуже, чем в Италии, и в городах не хуже, чем в деревнях, где хозяйка терпит столько лишений. Мне кажется, что главное значение имеет здесь разница понятий: не нужно забывать, например, что относительно большая религиозность женщины по сравнению с мужской ослабевает по мере того, как она цивилизуется и начинает жить городской жизнью. Вот отчасти почему, быть может, чем больше она обогащается, тем скорее деморализуется, по крайней мере, на некоторое время.

По поводу неудовлетворительности с натуралистической точки зрения объяснения явлений свойствами расы и климата я отсылаю читателя к основательным и убедительным доказательствам, собранным Колаянни в двух томах его Sociologia criminale.

Вообще известно, что даже для сумасшедших, страдающих так называемым импульсивным помешательством, характерной является не сила побуждений, а слабость внутреннего противодействия им.

Разумеется, необходимо, чтобы все эти люди походили в главном друг на друга, чтобы объединяла их национальность, религия или общественное положение.

Происхождение самой непонятной популярности и непопулярности во время выборов дает другой прекрасный пример той роли, которую играет подражание в общественной жизни. Когда несколько избирательных голосов подряд называют одно и то же имя или стоят за одну и ту же идею, голос одного департамента увлекает за собой голос другого, и голоса за и против поднимаются как морской прилив. После нескольких баллотировок человек самый обыкновенный вдруг делается великим и повсюду возбуждает искренний энтузиазм людей, не знающих его, но слышащих, как его не менее искренно превозносит толпа, которой он также совершенно неизвестен. Бывает и наоборот: к человеку сначала относятся подозрительно, потом с явным презрением, затем смотрят на него как на последнего мошенника, и, наконец, негодование честных рантье становится так велико, что они убили бы его, если бы он имел несчастье им показаться. История буланжизма в этом отношении весьма поучительна.

Тот же автор прибавляет: «То же отвращение замечается теперь по отношению к евреям у христиан и к китайцам у жителей восточной Америки».

И наоборот, дело столиц продолжает образованная ими же аристократия, которая их переживает. В сущности, все относительно, и под словом «столица», когда речь идет о лесах старой Германии или о первобытном Лациуме, следует разуметь всякое местечко, более крупное, чем соседние деревни. Там всегда зарождается и образуется патриархат. Со своей обычной глубиной Нибур отнес главную внутреннюю борьбу римской истории, борьбу плебеев с патрициями, на счет различия между Римом-городом и Римом-деревней, которое и послужило источником этой борьбы. Такая борьба, собственно, составляет сущность всякой истории. Каждый день перед нашими глазами обостряется тот конфликт, который является ее последней формой, это – состязание на выборах между крестьянином и рабочим. Ее основание заключается в человеческом организме, мускулы которого, лучше питаемые деревенской жизнью, соприкасаются с нервами, которые городская жизнь развивает до крайности.

Как дворянство старого порядка, современная столица осталась хранительницей дуэли. В моей статье по этому поводу я пытался доказать, что дуэль стала главным образом городским явлением, и что без больших городов этот предрассудок исчез бы очень быстро. С 1880 до 1889 год из 598 дуэлей, внесенных в ежегодник Ferreus, 491, по моим расчетам, – парижского происхождения; остальные 107 ведут происхождение из Марселя, Лима, Лиона, Лиможа и т. д., не существует, так сказать, сельской дуэли, как будто потому, что сельская честь слишком мизерна, чтобы заслуживать обращения оружия против ее нарушителя. Преобладающая форма городской дуэли – литературная, довольно, поэтому, безобидная.

Есть исключения из этого правила; таково, например, драматическое дело Ain Fezza, разбор которого заканчивается теперь, когда я исправляю корректурный лист этой страницы.

Жан-Мари Висконти пользовался убийцами иного рода: он травил собаками миланских буржуа.

В одном уголовном процессе, о котором сообщил мне один уважаемый археолог, виконт de Gérard, разбиравшемся в 1653–1654 годах в сарлатском суде, один из потерпевших целых 8 дней содержался в подземной темнице в замке некоего М… на хлебе и на воде, и был освобожден только после уплаты крупной суммы.

По поводу истории испанской литературы Brunettière (Revue des Deux Mondes, март 1891) замечает, что рыцарский роман был отцом уголовного романа, посвященного подвигам разбойников и мошенников. От Амадиса до Картуша и Мадрена буквально один шаг. Разве эти последние не «странствующие рыцари» в своем роде? Нельзя ли сказать, что по мере того как общество складывается, организуется и упорядочивается, лица, которые в прошлом были бы рыцарями, превращаются в настоящих мошенников? Не играет ли здесь роли своеобразный взгляд на возможность, не ударяя палец о палец и не имея полушки, жить на дворянскую ногу, – как на своего рода point d’honneur? В наше время такое point d’honneur легко приводит к тюрьме и каторге. История говорит нам о временах Карла V, когда такой взгляд приводил к завоеванию Мексики или Перу.

Не забудем, однако, что это заражение преступностью от аристократии всегда вознаграждалось и, по большей части с избытком, в особенности же в XVIII веке, ее благотворным влиянием. Особый характер как добродетелей, так и пороков народа ведет свое начало от прежних вождей. Если чувство рыцарской чести вульгаризовалось во Франции, где оно выражается в частых дуэлях, если высокомерная гордость и независимость характеризуют теперь испанца, а энергия и любовь к свободе – англичанина, то это не простой только вопрос расы: позволительно видеть в этом результат векового влияния аристократии на все эти нации. Ясно, что из подражания когда-то правившим классам всякий испанец хочет быть идальго, и самый последний французский плебей дерется теперь на дуэли. Прежде поединок был аристократической привилегией, как и рыцарская честь.

В повышенной преступности этого странствующего персонала виноват не только плохой подбор: известно, что независимо от безнравственности всякий меньше стесняется убить или обокрасть чужеземца, в среде которого он живет, у которого он даже гостит, чем своего соотечественника.

Другой пример: посмотрите внимательнее на первую карту Atlas de statistique financeire 1889 года, относящуюся к сбыту крепких напитков, – вы увидите на ней, что тот же самый цвет простирается на бассейны Луары, Дордоньи и Гаронны.

Земли, быстро обогащающиеся, бывают лучше в нравственном отношении, если их богатство является плодом усиленного труда. Двадцать лет тому назад бретанские департаменты считались среди 30 наиболее преступных: теперь они находятся в числе 30 наилучших. В этот промежуток времени Бретань обратила на себя внимание прогрессом земледелия.

Несомненно, что имеет значение и иммиграция иностранных рабочих, и алкоголизм, как и при устьях Роны.

В последние годы заметно небольшое уменьшение этих преступлений, но было бы несвоевременно основывать серьезные надежды на числовом колебании, может быть, случайном, может быть, чисто кажущемся, так как это преступление – одно из тех, относительно которых прокурорскому надзору предоставляется самое широкое усмотрение. Если снисходительность публики доходит и до сердца судей, то нет ничего удивительного, что они относят теперь к оставленным без последствий протоколы, которые несколько лет тому назад были бы поводом для возбуждения следствия.

Англия в этом отношении, как и во многих других, выгодно отличается от континента. Из составленной Колаянни статистической таблицы (см. его «Sociologia criminale», т. II) видно, что на этой островной территории пропорция несовершеннолетних преступников-мужчин в промежуток между 1861 и 1881 годами с 7373 спустилась до 4688, а пропорция несовершеннолетних женщин – с 1428 до 795. То же исключительное понижение замечается в Испании. Нужно заметить, что чем меньше рождаемость, тем хуже воспитываются дети. В Англии семьи остались сильными и многочисленными.

Факт, который, если бы он был точно установлен и обоснован на удовлетворительных статистических данных, мог бы нас успокоить, это – уменьшение военной преступности. Это новая тема, с которой доктор Корр (Archives d’Anthropologie criminelle, 15 марта 1891) выступил одним из первых. Он задался мыслью вычислить отдельно собственно военные преступления и преступления против общего права. Оставив в стороне первые, которые нас мало касаются и пропорция которых тоже, впрочем, уменьшилась почти на одну треть за 50 лет, он нашел, что французская армия насчитывает по одному преступлению или проступку против общего права на 466 человек в 1839 году; на 483 человека в 1849 году; на 437 человек в 1865–66 годах и на 738 в 1885 и 1886 годах. Улучшение зависит, конечно, от обязательной для всех службы. Прежде право замещения себя другими наполняло полки заместителями из подонков общества. По мере того как стирались различия между нацией и армией, нужно было ожидать, что дурные или хорошие особенности, свойственные последней, станут менее резкими. Итак, военная преступность, самоубийства (если не дуэли) военных уменьшились. Следовательно, хотя военная преступность, несмотря на свое уменьшение, и остается выше преступности остальной нации (как бы ни оспаривал этого д-р Корр), нужно все-таки радоваться этой новой, уже настолько заметной, по крайней мере во Франции, тенденции: ведь престиж армии в среде нашего народа стал не менее заразителен, чем престиж столиц, и разделил с последними наследство аристократии старого режима. Настоящие современные аристократы – это офицеры наших полков, которым все больше и больше все подчиняются и подражают, так как все служат или служили в солдатах. Разница между военным и штатским соответствует до известной степени разнице между горожанином и сельским жителем. Полк – это очень сплоченный и хорошо организованный город.

Аристотель в своей «Политике» выражается так: «Разведение скота, агрикультура, разбой, рыбная ловля, охота – вот естественные для человека формы промышленности, которыми он пользуется для обеспечения своего существования». Если бы экономисты постигли, что всякое богатство, приобретенное помимо труда, обязано своим появлением грубому или утонченному грабежу, то они получили бы правильное представление об огромной роли преступления в функционировании социального организма.

В свою очередь, если вначале все было различно для каждого отдельного места, то все оставалось в течение веков неизменным; было много различий, но мало дифференциации; и наконец все становится одинаковым в данный момент, но все очень быстро изменяется: различия во времени и различия в пространстве кажутся друг для друга противовесами.

Было бы совершенно ошибочно видеть в этом ритме случай ритмического колебания, как понимает его Спенсер, то есть действие, за которым наступает противодействие. Не будем смешивать действие и противодействие, с одной стороны, с обсеменением и укоренением, с другой: там второе уничтожает первое, здесь первое находит себе продолжение и дополнение во втором.

Заметим мимоходом, что закон Мальтуса и Дарвина о стремлении всякого рода к распространению и бесконечным видоизменениям, несомненно, должен быть пополнен поправкой о стремлении не обратном, но постепенном и чередующемся с первым, к закреплению.

Не уступают «ни ружья, ни жены», говорит одна сицилийская пословица. Ружье упоминается раньше жены.

Заражение людей убеждениями и желаниями друг от друга так похоже на заражение действием и так смешивается с последним, что как первому, так и второму я считаю возможным дать название подражания. Подражание убеждениям и подражание желаниям, правда, непроизвольны, в то время как подражание действием произвольно, но они тоже производятся сознательно и одинаково связаны с тождеством личности. Сущность личности часто лучше выражается в фатальных для нее убеждениях и страстях, чем в самых обдуманных действиях. Вот почему как те, так и другие обусловливают, по-нашему, полную ответственность.

Думая, что человек науки обязан отвечать за преступления, которые может вызвать чтение его произведений в каком-нибудь негодяе, автор Disciple становится на столько же ложную, сколько и банальную точку зрения, совершенно недостойную его блестящего таланта. Ему меньше чем кому-либо другому приличествует считать преступным отрицание свободной воли, отрицаемой всеми его романами, содержание которых состоит в иллюстрировании всемогущества психологической наследственности. Чтобы продолжить Disciple, он должен был бы для своего последующего труда изучить недоброкачественное действие, производимое на читателей романистами, а не философами. Его собственные произведения, я боюсь в этом за него, с их изобилием тончайших анализов, из которых выводится глубоко внедряющаяся мысль, что только для любви, даже для призраков любви, стоило родиться на свет, должны были ввести в соблазн многих молодых людей и многих женщин; и я сомневаюсь, чтобы на совести авторов теорий детерминизма было столько прелюбодеяний или других преступлений этого рода, которые могли привести к злодеяниям более серьезным и другого характера.

Например, распространение финикийской торговли по побережью Средиземного моря, венецианской – в христианском мире, английской – в целом свете оно объяснило бы тем, что потребность потребления известных продуктов развивается всегда быстрее, чем потребность и умение производства соответствующих предметов. Всегда и везде догадливая нация пользовалась более или менее долгим промежутком, протекающим между возникновением двух потребностей у народов, среди которых производился сбыт товаров. Этим народам, чтобы употреблять то, чего они еще не умеют или не хотят производить, остается только выбирать между двумя следующими решениями: согласиться на цену, предлагаемую иностранным фабрикантом, или покорить его с помощью военной силы и вынудить фабриковать продукты за бесценок. Этот последний способ, часто встречающийся в истории, осуществляется в частной жизни в виде воровства, мошенничества или убийства из корысти.

Jacobi не находит возможным судить о нравственном уровне какого-нибудь народа по цифре его преступности. В действительности, ответил бы я, этот уровень должен быть гораздо ниже в тех странах, где статистика, как она указывает, обнаружила самые печальные результаты. В странах, где у многих людей есть зоб, говорит сам Якоби, даже те, у которых нет его, обладают более толстой шеей, так что портные делают там рубашки с более широкими воротами. Точно так же, как в развращенных странах сами моралисты развращены более, чем в других.

Обирать их, то есть эксплуатировать их без взаимности; только этим преступность и отличается от других ремесел. Мы сказали бы, что она представляет собой индустрию, пользующуюся прогрессом всех других индустрий, в силу «закона сбыта» Жана Батиста Сея, согласно которому производство какого-нибудь нового продукта вызывает производство других, иногда даже, как мы уже сказали, производство тех самых прежних продуктов, которые новый должен собой заместить. С этой точки зрения между преступлением и всяким другим ремеслом существует полная аналогия. Но преступное ремесло отличается тем, что не служит никакому другому ремеслу, кроме контрабандных профессий, которые им живут. Правда, это последнее исключение очень растяжимо: разве мелкая пресса не живет судебной хроникой? И если бы преступление приостановилось в своем развитии, то разве не сократилось бы до чрезвычайности количество ее экземпляров?

Я позволяю себе отослать читателя к моей статье Misere et criminalite, опубликованной в Revue philosophique, май 1890 года.

Обратим по этому поводу внимание на быстрое увеличение числа домашней прислуги. В Париже оно с 112 031 в 1871 году поднялось до 178 532 в 1881 году. Это тем более прискорбно, что, особенно по словам Parent Duchatelet, этот класс значительно пополняет контингент проституток, так же как и преступников. Но удивительно ли, что в то время как потребность в равенстве, отрицание всякого господства над людьми делают такие успехи, многие стремятся еще к относительному рабству? Не заключает ли в себе эта потребность равенства, о которой идет речь, больше гордости, чем искреннего желания; согласуется ли такое желание с возрастающей ленью и жадностью, которые заставляют обращаться к прибыльному ремеслу домашней прислуги?

Как и вторжение французского рационализма в XVIII веке, которое было иным образом плодотворно для будущего, чем протестантская реформа.

Если бы чрезвычайное учащение случаев безумия, наблюдаемых в лечебницах и на дому (которые за время от 1836 до 1869 года, по статистике Якоби, поднялись до 245 со 100), было обязано главным образом психиатрии и увеличивающейся заботливости семей или администрации в уходе за сумасшедшими, то было бы заметно, что увеличение числа сумасшедших в лечебницах приблизительно соответствует увеличению числа больных известными болезнями в госпиталях. Потому что никому, наверное, не придет в голову, что прогресс госпитального лечения наблюдается особенно в убежищах для умалишенных, и что города, государство, частные лица более охотно строят и делают пожертвования на дома умалишенных, чем на госпитали и обыкновенные больницы. Следовательно, по таблице Якоби (Selection) число сумасшедших, пользовавшихся уходом в убежищах для умалишенных, возросло втрое или вчетверо скорее, чем число больных в госпитальных лечебницах. Доказано, значит, что прогресс безумия не кажущийся, но действительный.

Исследуйте какое-нибудь индивидуальное изменение; оно состоит в более или менее заметной атрофии или гипертрофии какого-нибудь органа. Представьте себе эту особенность, этот недостаток, развившийся до последних пределов, и, в силу закона органических взаимоотношений, вы увидите, что за этим последует всеобщая переделка всей организации человека. К этому бессознательно клонится всякая нововведенная индивидуумом особенность.

Я придаю здесь общий смысл словам «изобретение» и «подражание» (invention и imitation), потому что имею в виду лишь имевшие успех изобретения, которым подражали на более или менее обширном пространстве и в течение более или менее долгого времени; остальные не имеют социального значения.

Или как в каждом моменте развития языков мы видим, как говорящий быстро делает выбор между двумя выражениями, старым и новым, и как в результате получается изменение языка вследствие подобных же бесчисленных выборов. Вероятно, таким именно образом слово article заменило слово declinaison, а слово caballus – слово equus и т. д. в образовании романских языков. Не состоит ли также и политическая жизнь из борьбы двух мнений, повторяющейся каждую минуту и при каждом случае, из которых одно говорит да, а другое возражает нет? Существует ли борьба между тремя борцами? Нет, никогда не бывает больше двух соперничающих элементов налицо при всяком изменении.

Мы видим также, как какое-нибудь слово выходит из употребления, потому что мысль, которую оно выражает, заменяется другой овладевшей вниманием мыслью.

Тониссен в своем прекрасном сочинении La loi salique говорит, что этот лист, снабженный сведениями Тацитом, быть может, неполон, но когда сам он пытается перечислить преступления, которые нельзя наказывать денежными штрафами по салическому закону и за которые полагается смертная казнь, то находит таких только пять: «измену, дезертирство, трусость, цареубийство, разврат».

Читая «Origines indo-europpennes» Pictet, среди собранных там предположений удивляешься, видя, насколько аналогии, относящиеся к названию убийство и воровство, но особенно убийство, во всех арийских наречиях определенны, многочисленны и неоспоримы. Это, разумеется, подтверждает тот взгляд, который рассматривает убийство, и притом убийство без корыстной цели, как обычное преступление варваров. Наоборот, подлог, злоупотребление доверием дает, в смысле изысканий, место лишь для редких и сомнительных филологических столкновений.

У афинян, по словам Лизиаса, оскорбление судьи даже при исполнении им его обязанностей было наказуемо лишь тогда, когда наносилось внутри здания суда, где председательствовал этот судья. Это объясняется, по словам Тониссена, закоренелой привычкой афинян к злословию и откровенной болтливости.

В этом случае, заметим, наблюдается повторяемость по передаче из рода в род (наследственность) вместе с повторяемостью par ondulation (форма повторяемости, присущая всем физическим факторам), которая объясняет необъяснимые сходства подражанием. Из трех форм повторяемости, которые я различаю, одна, по крайней мере, всегда лежит в существе каждого подобия.

То есть в форме уподобления наказания преступлению: око за око, зуб за зуб. Это – так называемый тальон материальный.

Разница эпох, как понимают ее археологи, есть не что иное, как неполное осуществление этого закона, если принять во внимание то, что каменному, грубому и первобытному веку, затем векам бронзовому и железному (эти последние вещества добыты уже химическим путем) предшествовал век деревянный, когда единственным оружием и утварью была палка, а еще раньше – век, когда человек ограничивался пользованием своими собственными полуживотными силами или силами своих ближних, которые от него зависели. Но вместо того, чтобы считать эту последовательность периодов просто общим делением истории и доисторических времен на эпохи, будет гораздо правильнее и интереснее видеть в ней прежде всего серию фаз, пережитых каждой индустрией отдельно и в самые различные эпохи.

Здесь есть и исключения. Навигация, например, пользовалась руками гребцов, затем – парусом и затем – паром. Третий способ – растительного происхождения – должен бы был быть, по-видимому, на втором месте. Но в действительности этот случай входит в общее правило максимальной пользы при минимальной затрате сил.

Многие римские императоры, как известно, ездили на триумфальных колесницах, запряженных ручными львами.

Мошенничество шаг за шагом развивается за счет обыкновенного воровства по тем же причинам, по каким косвенные налоги с каждым днем приобретают все большее значение по сравнению с прямыми налогами. Потому что они являются в означенном смысле самой совершенной формой налога. Это изменение кажется уже бесповоротным.

В период от 1856 до 1873 года мы находим во Франции 457 убийств, совершенных при помощи ножей, стилетов или сабель, и только 273 были совершены с помощью ружья и револьвера; от 1816 до 1880 роль пистолета увеличивается, а роль стилета уменьшается.

У аннамитов и китайцев обезглавление саблей считается национальным искусством, которое было бы позорным допустить выйти из употребления.

Едва ум ребенка начинает утверждать, как тотчас же начинает и отрицать. Эти отрицательные положения черпают свои основания в логике, как и положения утвердительные; но они не способны к такому же развитию, если принять во внимание теорию силлогизма. Тем не менее, отрицание – один из полезнейших ферментов разума.

Как самоубийство – его возвратная форма. Новые криминалисты охотно выходят за пределы своего предмета, чтобы заняться вопросом о самоубийстве, которое относится к их науке, как предместье города к самому городу. Я не вижу, почему они не займутся в такой же степени дуэлью – другим не менее опасным явлением. Очень жаль, что не хватает данных для статистики дуэлей в армии. Разумеется, большая частота дуэлей в армии сравнительно с гражданским населением должна быть не менее заметна, чем частота самоубийств. Если верховная власть примера несомненна в отношении к самоубийству, эпидемии, которая часто в несколько дней опустошала фанатическое или терроризированное население, то она еще более очевидна в отношении к дуэли.

«Китайские рекруты, – говорит Морис Жаметель, – оказываются в большинстве случаев разбойниками, которые спешат воспользоваться представившимся им случаем продолжать свои подвиги под знаменем Сына Неба».

Не могло ли бы случайно это происхождение войны от преступления быть в числе причин обнаруженного статистикой факта, что во всех странах наблюдается заметное преобладание военной преступности над преступностью гражданской? Во всяком случае, есть много других причин, которые состязаются между собой в объяснении этого факта. Армия составлена из элементов исключительно мужских, молодых, неженатых, она образует население, дошедшее до высшей степени сплоченности: все условия, располагающие к преступлению, – налицо. Затем к правонарушениям общего характера военные прибавляют еще свои специальные пороки и преступления. Как бы то ни было, мы констатируем, что на 10 000 человек французская нация дает в среднем годовую цифру из 40 преступлений, а французская армия – 107 преступлений. Итальянская армия дает их 189. От 1878 до 1883 года рост военной преступности в Италии быстро усиливался: с 3491 преступления или преступников она поднялась до 5451, в то время как гражданская преступность осталась приблизительно такой же, как и была (Setti. U Esercito е la sua criminalita. Milan, 1886). Напомню, что самоубийство в армии распространено гораздо больше, чем в остальной нации, дуэль – то же самое («О самоубийстве в армии» д-ра Менье, Париж, 1881). В 1862 году самоубийство во французской армии было вчетверо выше на одну и ту же цифру населения, чем во всей стране; но так как, постепенно понижаясь в армии, оно повышалось в остальной нации до того, что в течение 50 лет утроилось, то в 1878 году это зло в армии было уже только наполовину сильнее, чем во всей остальной Франции. Пропорция самоубийств, впрочем, повышается в армии по мере того, как повышаются ступени иерархической лестницы, как и в нации, по мере того, как повышаются ступени лестницы социальных условий.

«Частое повторение аномалии зрения тем более важно, – замечает Ломброзо, – что участие мозга в зрении становится с каждым днем все большим, и что по исследованиям Шмутца 50 человек из 100 подвержены этим болезням и страдают тяжелым расстройством нервной системы, эпилепсией и пляской св. Витта». Удивительно, однако, что зрение преступников замечательно остро. В этом они похожи на дикаря, тогда как первым напоминают сумасшедшего. Ко всему этому у них часто бывает нервный тик. Мы не раз будем отмечать, что Ломброзо, старательно изучив зрение и осязание этих несчастных, ничего не говорит об особенностях их слуха. Было бы интересно знать, не обладают ли страдающие дальтонизмом правильным и тонким слухом.

Рюдингер в своем очень серьезном и добросовестном сочинении о физических свойствах преступников признается, что у криминальной антропологии накопилось много фактов, но что ее выводы еще не применимы к исследованиям в области наказания.

«Преступления и наказания», сочинение Луазелера.

Это не значит, что Ферри не занимается также деятельно антропологией. Его книга L’Omicidio, с нетерпением ожидаемая, дополнит в этом отношении кнжу Ломброзо. А пока смотрите его Nuovi orizzonti del diritto et della procedura penalc, второе издание (Bologna, Nicolo Zanichelli, 1884). Мы с удовольствием узнали, что скоро появится французский перевод этого произведения под заглавием «Уголовная социология» (издатель Феликс Алкан).

Скупой более мота склонен к преступлению, и хотя он вообще менее симпатичен, но для уголовной юстиции и политической экономии очень важен.

Maudsley, кажется, установил точку соприкосновения между преступлением и безумием. «Преступление, – говорит он, – есть точка отправления, откуда вытекают нездоровые тенденции; сойдут с ума, если не стали преступниками, и сделаются преступниками, если не сошли с ума».

Детоубийство и выкидыши, как известно, не были преступлением в Спарте; мужеложство и морской грабеж – в Афинах, кровосмешение – в Египте, в Персии и у инков. Убийство никогда не было преступлением, если совершалось в честь богов, а убийство стариков, часто по просьбе их самих, было делом сыновнего почтения. Агамемнон не был ни врожденным, ни даже случайным преступником, принеся в жертву свою дочь. Назовем ли мы преступниками алжирских арабов, которые по принятому обычаю при вступлении в брак с очень юной девушкой совершали настоящее супружеское насилие, влекущее иногда за собой смерть жертвы, и уподобим ли эти факты насилию над тринадцатилетними детьми, совершаемому в публичных домах Лондона? (См. «Преступность у арабов» доктора Kocher.) Я читал у Lyall’я «Религиозные и социальные нравы на Дальнем Востоке»: «Принесение в жертву людей чаще всего употреблялось в Индии как последнее средство умилостивить божий гнев… предполагают, что таков еще истинный мотив таинственных убийств, повторяющихся время от времени». Эти религиозные убийцы, конечно, заслуживают отдельного места в собрании преступлений, если их только можно туда поместить. Я читал еще в том же произведении: в Афганистане о крестьянах, живущих у нашей границы (английской), недавно узнали только потому, что они задушили живущего среди них святого, чтобы упрочить за собой обладание его могилой на своей земле (сила, исходящая от могил святых, делает эту могилу для них драгоценной). Можно ли уподобить это действие европейскому убийству? «Я забыл, что в Неаполе, – как говорит Гарофало, – иногда мучают монахов, считающихся одаренными пророческим даром, чтобы принудить их открыть номер выигрыша в будущий розыгрыш лотереи, и что плотские насилия там часто бывают с целью достигнуть от такой связи исцеления от болезней». Sumner-Maine говорит: «Две кельтические общины, основанные на британских островах (Шотландии и Ирландии), открыто пристрастились к краже скота». Эта привычка не считается у них позорной; она не выше морского грабежа финикийцев или соблазна женщин у новейших европейцев.

Кажется, я дурно понял смысл, данный автором mattoidi. Я допускаю, однако, это, чтобы не лишить смысла заманчивый ответ Ломброзо в Bevue philosophique в августе 1885 года на мои замечания о нем.

Смотри об этом в его «Криминологии». Также и Bonvecchiato, который специально занимался этим, особенно в вышеупомянутом сочинении, и после большого спора высказался почти в том же духе.

В своей прекрасной лекции об открытиях экспериментальной психологи в Сорбонне Рибо охотно занялся новой школой итальянских криминалистов и подтвердил действительность преступного типа. «Могут быть, – говорит он, – в организации мысли недостатки, подобные потере какого-нибудь члена или функции: тогда это будут существа, которых природа или обстоятельства сделали нечеловеческими».

Я не настаиваю на мелких противоречиях. В новом примечании Ломброзо говорит, что он отделяет врожденного преступника от безумного и алкоголика. Еще более он радуется, что открыл полное единство между идеей врожденного преступника и моральным безумием.

Заслуга этой школы в том, что она, возможно, глубоко отыскала источники преступления и особенно источники наследственности. О преступности животных, чем с любовью занимался Lacassagne, Ферри написал интересную, мной разобранную брошюру.

На высших политических сферах каморра упражняется в своем влиянии; если вы ей противитесь, она вас погубит. Один сановник, старшина одного южного города, совершенно проигравшись, находил возможность хорошо жить, ничего не получая. Каждый день он роскошно обедал в лучшем ресторане города, и ему никогда не смели подать счет… Тем не менее, в кабинете он чванился, выгнув грудь, подняв голову, имел вид покровителя. Его боялись, льстили ему, приветствовали его. В городе он был силой. В каждой стране есть люди такого сорта, но они не должны занимать первых мест («Письма об Италии»).

Найдут интересные подробности о Мафия и ее политическом происхождении или развитии под властью непопулярных Бурбонов в интересной и поучительной брошюре Наполеона Колайянни «La Delinquenza della Sicilia».

Татуировка, как правильно замечает Ломброзо, есть первое письмо дикаря, первая книга гражданского государства.

Говорят, что клиент учит своего поверенного, когда платит ему. Этот взгляд существует несколько веков. Я читал у Ранке о сицилийских судьях в XVI веке: «Так как жалованье называли свечами, то говорили иронически, что тот, кто больше зажжет свечей для того, чтобы его судья мог лучше узнать правду, естественно должен выиграть процесс».

Во французском языке существует 72 синонима для пьянства и питья.

Не быть злым – значит быть глупцом. Это выражение перешло совсем в иную среду.

В своем ответе на мою критику, «самую лучшую и глубокую», по его словам, из всех критик, какие появлялись на Uomo delinquente, – ответ, к несчастью, слишком длинен, чтобы здесь его перепечатывать, несмотря на все его значение, – Ломброзо пишет о предмете, разбираемом выше: «Без сомнения, женщина представляет самую большую аналогию с первобытным человеком и, следовательно, с злодеем, но ее преступность не уступает преступности мужчины, когда с ней соединяется проституция». На это я возражаю: «Что касается преступности женщин, я утверждаю, что она уступает мужской, несмотря на проституцию. Если в цифры женской преступности хотят включить куртизанок, я спрошу себя, почему не включат в цифры мужской преступности не только сутенеров, но также развратников, игроков, пьяниц и ленивых из нашего пола. Проституция, по правде сказать, есть алкоголизм, паразитизм и пауперизм женщин. Женщина пьяная по слабости и лени близка к пороку, как и мужчина в праздности и низости предается пьянству или более или менее низкому нищенству. Но не будем смешивать условия преступления с самим преступлением. Без проституции контингент женщин в преступной статистике, конечно, будет меньше, как еще больше контингент мужчин без пьянства, игры и разврата. Брать женщину в отдельности бесполезно».

В сообщении, адресованном обществу физиологической психологии под председательством Шарко, Гарофало, передав свои личные замечания о теории преступного типа, делает оговорку насчет гадательного объяснения, которую я сейчас передам. «Как объяснить, – говорит он, – что психологические и физиологические свойства врожденного преступника так редко встречаются у настоящих профессиональных преступников, например у pick-pockets? Однако самые закоснелые рецидивисты, преимущественно неисправимые, отличаясь среди преступников самыми выдающимися свойствами этого типа, почти никогда не имеют времени стать привычными. Часто они с самого начала выступают с большим делом, ведущим их вполне правильно в острог или на эшафот; во всяком случае преступление ничего не приносит им вообще, кроме удовлетворения дикого инстинкта». Я вижу, судя по этому возражению, что, может быть, я неясно выразился. Я слышал, как говорят, что врожденного преступника влечет на поприще преступления истинное призвание, как математика от природы любовь к математике, и что это призвание часто бывает очевидно с первого злодейства, так что другие доказательства излишни. Что касается сбитых с дороги артистов, посвящающих себя по лени остроумным маленьким кражам, то они выбрали это ремесло, как выбрали бы всякое другое, столь же доходное, но легкое, и если они остаются ему верными, то только потому, что, будучи раз охвачены этим колесом, больше не могут из него выйти. Впрочем, Гарофало признал, что существование наших профессиональных типов «не вероятно».

История наук и ученых за два столетия. Женева, 1885.

Конечно, в известной мере. В моей мысли никогда не было желания оправдывать революционный суд, какой функционировал, как известно, у нас в различные эпохи.

Заметим, что обвинение при всех равных прочих условиях, то есть когда социальные условия остаются те же, зависит от умения найти степень требуемого судом доказательства. В деле отравления, например, до прогресса химии старались осуждать людей по простым, слабым подозрениям, без которых все эти преступления остались бы безнаказанными. Но с тех пор, как посредством особых реактивов могли узнавать присутствие ядовитых веществ, имеют право требовать доказательства, гораздо более надежного, чем прежние. В деле поджогов (преступление редкое, свойственное недавнему времени) осуждение также основывают на простых подозрениях по недостатку доводов. Может быть, когда-нибудь поджог так же легко будет доказать, как теперь отравление. Сейчас его так же трудно доказать, как некогда было трудно доказать отравление. Известные изобретения и открытия сделали невозможным возвращение к некоторым суеверным способам при судебных разбирательствах, принятым прежде у всех народов. Но тогда отсутствие этих изобретений и открытий делало необходимыми эти способы. Сомнение, особенно в важных преступлениях, так тяжело, что человеческая природа всячески старается всегда выйти из него. Не в одни средние века, а и в Египте, в Греции и везде в древности обращались к оракулам или к Божьему суду, чтобы узнать виновность невинных точно так же, как теперь, и иногда не менее безрассудно, обращаются к экспертам по судебной медицине. Суды Божьи были тогда божественной экспертизой. К этому надо было часто прибегать тогда, когда еще не было естественных наук и химии.

Бони имеет основание говорить, что гипнотическое внушение дает в психологии единственный известный метод опытного исследования. Можно было бы прибавить: и в социологии. Действительно, оно дает не только средство разобщать самые мелкие умственные действия (например, случай отрицательных внушений), но и разложить до крайних элементов умственную жизнь загипнотизированного. Благодаря единственной и особой связи с гипнотизером оно обнажает донага элементы социальной жизни.

В казармах жандармов мужа наказывают за погрешности жены. Это немного расширяет принцип.

Прибавим, что при его опасной болезни следовало бы ему, как, впрочем, и большей части сумасшедших, запретить производить на свет детей. Действительно, в тех случаях, где причиной поступка, возвращение которого надо предупредить, является безумие, повторение этого поступка возможно, кроме привычки, только в силу наследственности, а не подражания. Запрещение брака правильно было бы признать эквивалентом наказания.

Конечно, я сложно, но общество, суживая значение своих составных единиц (сначала племени, потом все более и более сокращающейся семейной группы, затем личности), не могло бы опуститься до этого я и взять его как общее. Таким образом, все добровольное в личной деятельности доступно социальному развитию, потому что, как очень хорошо показал Рибо, добровольному действию свойственно быть не только простым преобразованием отдаленного сознания, но принимать участие во всей группе сознательных или подсознательных состояний, составляющих я в данный момент.

Дальше увидят, что это наблюдение приложимо к Франции, если исключить Корсику.

«Криминология» Гарофало.

Тот же контраст заметен в Испании. В северных провинциях среднее число преступлений, а особенно преступлений против личности, ниже числа их в южных провинциях. Может быть, подумают, что во время владычества арабов было то же самое? И сочтут, что тогда, как и теперь, общее число преступлений, сопровождаемых насилием, на этом полуострове было в 4 раза больше, чем во Франции?

В этом отношении не самые теплые части, а самые холодные, то есть горы, имеют самую высокую преступность. Например, юг Франции, Восточные Пиренеи, Ардеш, Лозер, не говоря уже о Корсике. Причина этому та, что горные местности самые нецивилизованные.

Гарофало объясняет эту разницу различием рас. Я думаю, что это опять заблуждение. Национальная привычка, свойственная не исключительно только итальянской расе, то есть привычка к мести, в достаточной мере объясняет насильственную преступность этой нации. Но мне тяжело говорить о Гарофало только с целью противоречия ему, и я пользуюсь случаем, чтобы похвалить основательную глубину взглядов его произведения.

Это значит, что противоположный тезис не был подтвержден, но для одной очень древней эпохи Cazauvieilh в 1840 году старался установить, кажется, что число самоубийств и число преступлений, основанных на насилии, всегда прогрессируют и убывают вместе.

Пруссия – редкость для цивилизованных государств: в ней убийство находится на пути значительного роста, несмотря на прогресс ее культуры. Это, может быть, последствие социального равновесия Европы (поставленного на место древнего политического равновесия), которое стремится установить уровень преступности у наций с равной цивилизацией. Действительно, Пруссии остается сделать еще несколько шагов по тому же пути убийств, чтобы достигнуть уровня, например, Франции.

«Существуют два исключения, – говорит Бертилльон. – При ближайшем исследовании эти исключения становятся чисто кажущимися и подходят под общее правило».

Это различие очень существенно. Вспомним, на самом деле, громадное расстояние, отделяющее католические кантоны от протестантских, – насчитывается пять разводов в Виллиссе, например, а в Шафгаузене более 100.

«Мы видели, – говорит Бертилльон, – громадное влияние религии на частое повторение развода». Он прибавляет, правда: «она действует в том же смысле и на самоубийство, но гораздо слабее». Это гораздо слабее очень спорно и приложимо самое большее к различному участию разных стран в прогрессии самоубийств, а не к самому факту этой прогрессии.

Допуская даже, что цивилизация морализует, в чем со своей стороны я не сомневаюсь, все-таки можно спросить, было ли у нее время разрушить растлевающее, как говорят, действие, очень длинного древнего периода и возвратить нас к нравственному уровню наших первых прародителей. Изменение нравов и нравственности известно.

Рост детоубийств, хотя и довольно слабый, важен как знак падения нравов, потому что при этом стыд, связанный с незаконным материнством, уменьшается вместо того, чтобы увеличиваться.

Открытые Pall Mall Gazette соблазны не представляются исключительными в нравственности нации, может быть, справедливо считаемой на континенте самой непорочной, и особенно в своих цивилизованных классах. Чрезмерное нервное возбуждение и ослабление мускулов, действие развития городской жизни, доводят до нимфомании и приапизма. Более ранняя, более продолжительная, более свободная и более бесплодная любовь – по таким признакам узнается повсюду, и в нации, и в классе, успех цивилизации. Смотрите у Тэна в Ancien Regime об аристократических нравах в XVII веке.

В XV веке в некоторых областях Италии, куда не проникала культура, сельские жители неизменно убивали всякого иностранца, попавшегося им в руки. Эта привычка существовала особенно в отдаленных частях неаполитанского королевства (Burckardt).

Нецивилизованный человек, живя уединенно в своей маленькой корпорации, стоит в стороне от мира. В его глазах иностранец не имеет почти ничего человеческого, это – добыча; убить его – значит поохотиться; ограбить – сорвать ягоду в невозделанном месте. Действительно, для нецивилизованного человека его племя, его города – то же, что для нас великая европейская семья. Мы так же виновны, убивая европейца или грабя его, как может быть виновен он, убивая или грабя человека из своего города, своего племени. Но разве мы человечнее в отношении европейцев, чем нецивилизованные люди в отношении своих родных или соседей? Вот в чем вопрос. Что касается наших отношений к иностранцам в настоящем смысле этого слова, то есть к варварам или дикарям Африки, Америки или Океании, то я еще раз повторяю, что они суть убийство, грабеж и всевозможные гнусности.

Часто бывает достаточно открытия, даже чисто научного, чтобы иссяк известный источник преступлений. Например, вполне вероятно, что открытия современной химии по большей части способствовали очень значительному уменьшению отравлений, ставших преступлением людей невежественных, тогда как в XVII столетии оно было принадлежностью всех людей. Причина лежит в том, что это прежде самое безнаказанное преступление в наше время считается среди злодеев самым опасным.

Во всякой стране наиболее легким считается именно то преступление, которое чаще всего там встречается, на юге, например, убийство, на севере – кража. Было в древности время, когда игра была общей страстью, и обманывать в игре не считалось бесчестнее прелюбодеяния во всякое время или в наши дни политического отречения. Это есть и будет всегда неучтивостью, вызываемой сильной и распространенной страстью. Мы знаем, таким образом, что в северной Италии суд присяжных, всегда верное эхо общественного мнения, слабее обвиняет кражи, чем убийства, и его снисходительность обратна снисходительности юга Италии. Французский суд присяжных подчинен тем же изменениям. С точки зрения силы подавления, повторяем, это является именно должной противоположностью.

Этот факт подтверждается и относительно Испании. По исследованиям Limeno Agius’а, прибрежные провинции вместе с северными дают самую низкую среднюю всевозможных преступлений и проступков, delitos и faltos. Но надо сказать, что те и другие провинции одинаково являются самыми трудолюбивыми, богатыми и просвещенными частями полуострова, и что большие гавани и скопления населения, редкие в Испании, здесь не уничтожают своим развращающим влиянием, как это бывает у нас, благих действий труда и довольства.

Собор в Латране советует епископам в своих пастырских объездах тщательно следить и «доносить на людей, ведущих особую и отдельную от большей части верных жизнь». Ничто лучше этого текста не изображает связи между привычкой и моралью во всяком установившемся обществе. Аристотель в своей «Политике», кажется, предсказал предписания латинского собора. «Старательно смотрите, – говорит он, – за частным поведением граждан, любящих нововведения. Назначьте должностное лицо для надзора за образом жизни всех тех, кто не отвечает своим поведением взглядам правительства, и т. д.».

Можно утешать себя по той же причине растущим числом сумасшедших. «Ежегодно, – говорит Морселли, – в Старом свете насчитывают около 300 000 сумасшедших, и большая часть из них падает на Францию, Германию и Англию, именно на самые изобретательные страны. Остается узнать, рождается ли в этих странах каждый год достаточное число талантов или гениев для того, чтобы вознаградить потерю. Я сильно боюсь, что нет.

Наоборот (лат.)