Разламывающая усталость сморила его. Он тщательно сложил и спрятал в портфельчик драгоценный свой архив, а затем покурил и лег, завернувшись в шинель. Дышалось с надсадой. Но ничего! Он скоро поедет по черной звездной пустыне обратно в Питер с копиями подробных докладных и черновиками ориентировок, тревожно — не потерял ли? — ощупывая навязанный ему Скоковым дрянненький наган-пукалку, который ни разу пока в провинции не пригодился. В кармане гимнастерки, у сердца, будет лежать удостоверение Гдовского совдепа с тремя печатями — Ложголовской, Старопольской и Доложской волостей и с тремя закорючками председателей Советов. И все это — и печати, и закорючки — засвидетельствует перед мировым пролетариатом и мировой революцией его, Крюкова, преданность и то сугубо, что он бьется, не жалея крови, ничьей крови — ни собственной, ни чужой, — за высшую крестьянскую справедливость.
Ясные и непротиворечивые мысли о своей преданности революции превратили его в счастливца, а счастье принесло успокоительный сон, но и во сне с ним происходило почти то, что наяву. Перед ним внезапно возникли арестованные, молчаливые, с гордой осанкой, которую вырабатывают годы довольства и привычка подчинять окружающих. Мужики сбились во дворе волисполкома в неровно копошащуюся толпу у дубовых, окованных железом дверей домзака, ужасая тем, что это он, именно он, Крюков, пригнал их сюда и пустил их судьбы по неведомым, но круто брошенным под гору рельсам. Он испугался врученной ему необъятной власти и вздрогнул от навалившейся одинокой тоски.
Дежурный милиционер обнаружил приезжего следователя на полу, в белье, без памяти, с обкусанными губами и пальцами, скрюченными судорогой. Он втащил Крюкова на койку, укрыл шинелью и побежал к фельдшеру, заперев комнату на два оборота ключа.
В Петроград он прикатил на поезде не до конца выздоровевшим. Но едва сердце перестало дико колотиться о ребра и температура снизилась, а подозрение на болезнь с гадким названием «паратиф» отпало, Крюков явился в комиссариат. Коллегия не намеревалась ставить его отчет — пускай лямку потянет, себя поглубже раскроет, — хотя Крюков в записке Скокову из больницы сам изъявил желание, чтобы заслушали.
— Рано тебе еще на цугундер, — засмеялся Скоков. — Маловато дров наломал. Успеешь схлопотать выговор. Тункелю не до тебя. И Вальцеву тоже. Да ты не терзайся. Пока действуешь без серьезных ошибок. Промахнешься — сами покличем. Тебе известно, что решают все кадры?
Тункель — председатель дисциплинарной тройки, а Вальцева прислали из Москвы на укрепление. В Наркомвнуделе они занимали ведущие позиции и выступали всегда единым фронтом.