Проснулся я от какого-то непонятного, обиженного на меня звука. Встал с постели. Прошёл на кухню. Там, производя этот самый звук, как проклятый, молча сучил ножками Большой Бен, а ходивший рядом взад-вперёд Костик пытался его успокоить:
– Ну, кто же знал, что так получится? – спрашивал он и, не получив ответа, сам же и отвечал: – никто.
– Что случилось? – спросил я.
– Опаздываем, – ответил маленький человечек и прибавил оборотов.
– Куда?
– Да ни куда, а почему, – Костик остановился и посмотрел на меня так, будто был голоден, и я – колбаса.
– Тогда почему? – не унимался я.
– Потому что вчера кому-то захотелось узнать, что же получится, если мистер Время перестанет шагать.
Я не рискнул смотреть Костику в глаза.
После красноречивого, но довольно сбивчивого монолога Костика, я узнал, что маленький, постоянно шагающий человек – это тот, кто отвечает за время, и, пока он шагает, время движется вместе с его маленькими сильными ногами. Но стоит ему остановиться, и время сразу же обрастает волосами. Волосатое время – всего лишь четырнадцать, ничего не значащих букв.
Не знаю, почему, то ли от того что Большой Бен не похмелился, то ли от испуга, но он перестарался, и это лето уместилось в пятнадцать минут…
Интервью с осенью.
Подойдя к её дому, останавливаюсь метрах в пятнадцати от него и закуриваю. Я всегда так делаю, оттягивая удовольствие встречи с ней. Однако на сей раз удовольствию сбыться не суждено. Дома никого, а из двери выглядывает записка: «Как пишутся стихи?». И всё. Ни здравствуй тебе, ни до свидания.
Путь домой труден и тернист. Через тернии к дому, несмотря на то, что ветер немного поутих, меня дважды чуть было не сдуло. Наверное, я ослаб, и случилось это, полагаю, от систематического недопивания.
Придя домой и, нырнув на нычку к маме, я выудил оттуда пол-литра белой, написал Редину открытку о своём удачном приобретении и, не отправив оной, приступил к алкоголизации своего организма. Без закуси и в гордом одиночестве.
«Запорошило. Осень белым. А хочется синего. И чтобы штиль. Синий штиль – это тебе не черный шторм с казначеями в пенсне, боцманами в рыжем и прочими капитанами в баках. Тоже мне Пушкин. Блять.
У капитана есть буква. Своя. Личная. Её он и в хвост, и в гриву. Букве нравится. Но она молчит. Кто я такой, чтобы претендовать на огрызок откровения? Однако молчанием меня не пронять. Наши деды не таких кололи.
– Мадам, листья уже давно опали, опалимые Вашим коварным взглядом. Кстати, Кафка твой – большая Бу. Меня от его букаффок тошнит.