Ты, что, антисемит?
Причём здесь это? – взяв наполненную Борисом рюмку, я провозгласил: – за евреев, – и выпил. Водка мягко проникла в организм, что является прямым доказательством моего лояльного отношения к представителям многострадального народа, – просто соседка моя такая конченая процедура, – тут я посоветовал Борису опустить первые пять букв, – что невольно на ум приходят изуверские мысли.
…, – я его понимал. Да и что тут скажешь? Поэтому решил перевести разговор в другую дельту:
Помнишь, ты давал мне адрес одного лекаря? – получив утвердительный кивок его головы, я продолжил: – так он, оказывается, ангел во плоти, – Борис к данной сенсации отнёсся совершенно спокойно:
Ничего удивительного. У меня есть знакомый, так тот вообще император нашей галактики, – в подобной ситуации упоминать об открытом третьем глазе Петруши было как-то неловко. Даже.
Ночь зажмурилась от яркого солнечного света и, немного подумав, спряталась под лужей, оставшейся после дождя.
Кофе скончался. Водка убита. Куда ни посмотри – всюду смерть. И философия тут бессильна. Впрочем, так же, как и медитация с медициной.
Я курил на перроне Курского вокзала. Уже третья сигарета вхолостую повторяла бессмертный подвиг Анны Карениной, а состав всё не подавали. И когда я услышал гипнотический звук общения колёс с рельсами подходящего к линии старта паровоза, кисть моей левой руки радостно сжалась в кулак, оставив, однако, выпрямленным средний палец. "До свиданья, Москва. До свидания…", – мимо меня пролетел огромный и пьяный, как грусть расставания, олимпийский Мишка.
"Прощания славянки" (да и "Лезгинки" тоже) не было. За окном, ускоряясь, потянулся нескончаемый видеоряд домов и лесов, дорог и огородов, полей и… короче говоря, всего того дерьма, что неизменно сопровождает твой глаз в дороге. И возникает вопрос: а не лучше ли изучать анатомию жареной курицы, поедая оную, или сравнивать строение варёного яйца со строением Земли? Во всяком случае, это вкуснее. Определённо.
"После сытного обеда
по закону Архимеда,
чтобы жиром не заплыть
надо взять и покурить", – вот то немногое, что осталось во мне от моего безоблачного босоного детства. Ни облаков, ни обуви тебе, ни памяти – ничего, кроме дебильных стишков.
В тамбуре нас было трое: я, одиночество и наслаждение оттого, что никто мне не мешает наблюдать за ленивым танго заходящего солнца (я, как личность творческая, украшал этот танец дымовыми спецэффектами). Все трое курили…
…некто по имени Диффузор, окутанный тайной своего пребывания, через стенку купе или через годы поведал мне о том, что «кайф никогда сладким не бывает». А поезд, точно первоклашка на уроке мать-и-матики, считал шпалы, столбы и километры. Он вёз меня домой. Привет, Родина.