— Женщины сошьют кэфен. Сядут кругом, раскроят белый ситец каменным ножом, вденут в костяные иглы нити, и будут шить, передавая друг другу, чтобы на каждый стежок по слову доброму. Я видел, как шьют кэфен, давно… Они думают, что не помню, а я все помню. На нитке узел завязывать нельзя, а иглу надо держать «от себя». И думать только про хорошее. А я не мог про хорошее и плакал, что она уходит. Теперь и он уйдет. Это справедливо. Он уйдет, а я останусь. Я буду жить. Я разошлю по ханматам кошму и плеть, и в назначенный срок на площади перед хан-бурсой соберутся все шады и нойоны.
Сцерх глухо заворчал, поворачивая голову к двери. Лязгнул запор и в тишине раздались громкие шаги, на которые Ырхыз, впрочем, не обратил ни малейшего внимания. А идут-то двое, но второй — тихий, ступает легко.
— Они скажут нужные слова и поклонятся мне, как заведено от Ылаша. Сашиты принесут шкурки лис и горностаев, песцов и пятнистых рысей. Яру пришлют ковры. Люгамы — серебро и золото. Жынги — табуны…
— Откуда ты знаешь? — Элья переложила селембину, коснувшись струн. Тугие. Играть у нее не получится, даже пытаться не стоит — фейхт и селембина это смешно…
Но она больше не фейхт, да и Ырхыз, несмотря на то, что воин, неплохо управляется с инструментом. Ырхыз — человек. Самый важный в Наирате.
— Знаю. Я читал о том, как это было при отце, и еще раньше. В свитках Вайхе.
— В свитках всегда пишут красиво, — заметил Вирья, разрушая сложенный узор. — На самом деле все будет иначе.
Шаги приближались, но зверье, хоть и порыкивающее да поскрипывающее, оставалось вполне спокойным. Верно, кто-то свой, из служек. Вот темнота вылепила силуэт и, ожегшись пламенем из крохотной — ладонью прикрыть можно — лампы, отползла.
— Доброй ночи, Морхай. Топочешь громко, здесь надо тише, — сказал Ырхыз, открывая глаза. — И тебе доброй ночи, кхарнец. Не стоит бояться и прятаться. Будем говорить.
А небо все-таки рухнуло на землю, расцарапалось в кровь. И она, яркая, как лак на лепестках веера, разлилась рекой. И ступили в кровь небесную первые ряды взмыленных лошадей, коснулась ее утомленная сталь, печально хлопнула скопа на покосившемся стяге, и даже конские хвосты, обвитые серебряной сеткой, потянулись, желая коснуться бурой глади. Вперед, вперед — пели хлысты, месили грязь копыта. Река пересекала реку, торопилась. И маленькая Уми, зазевавшись, едва не упала в мутную воду. Подхватили, удержали, вырвав из седла, усадили в свое. Брат заботится о сестре. Брат заботится о власти. Она попыталась оглянуться, посмотреть, идет ли возок с Юымом, но за широкою спиной Агбая ничего было не видать. Только люди. Только кони. Только сталь да желтеющее небо.