— Утром в беседке… голову на стол положил, как задремал.
А с другого конца стола, точно ветром, приглушенно доносит до меня слова бородача:
— Полковым комиссаром, считай, всю войну… Тихий такой, обходительный, будто не на передовой, не на фронте. А вот когда Ясную Поляну освобождали… — Говорящий умолк на мгновение, прикуривая папиросу, и, выпустив обильную струю дыма, продолжил: — Я тогда отдельным артдивизионом командовал, истребительным. Километрах в полутора или в двух, помню, расположились от усадьбы. И только было я решил подкрепиться, котелок с горячим на пенек поставил, вызвали на КП. Гляжу, мать честная, Серафим на взмыленной кобыле. Соскочил ко мне, бледный, руки трясутся. Костя, говорит, на коленях прошу, ударь, ударь изо всего, из чего только можешь. А сам и впрямь чуть не падает на колени. Объясни толком, говорю, в чем дело, и усаживаю его рядом с котелком своим. И рассказал он мне о том, что увидел только что в усадьбе… в кабинете да спальне Толстого.
Бородач замолчал, прищурившись, точно рассматривая что-то за пеленой папиросного дыма.
— Ну а ты, Константин? — нетерпеливо спросил его лысый старик.
— Я-то?.. Что я… не могу, говорю, Серафим, без приказа. А он пуще прежнего на меня, глаза горят, не видел никогда его таким. Вон же, вон, показывает, за лесом, не ушли они еще далеко… Что же, подумал я, правда, с минуту-другую, развернул всё на лес, определил прицел и скомандовал… изо всех видов. А должен сказать, «катюши» у меня первого появились на нашем фронте…
— Ну и?.. — снова не выдержал лысый.
— Сжег я, братцы, тот лесок. А за ним — пару обозов и, думаю, до полка пехоты… Выговорешник влепили мне, конечно, за инициативу, однако ордена не лишили.
— И это наш Серафим? — вздохнул молчавший до сих пор старик с острой седой бородкой.
— М-да… Ну а потом вечером сидим мы в землянке, — продолжал бородач. — Наркомовские перед нами в кружках, все как положено. А как же, спрашиваю я, выпив свое, насчет «непротивления»-то, Серафим? Ведь старик-то там перевернулся, наверное… Ни, ни, затыкает он мне рот, молчи, молчи… святое дело.
Дядя Федя поднялся и, обойдя стол, наполнил пустую рюмку бородача. Тот поднял ее и вздохнул протяжно:
— А пел он как, братцы! Ту же «Землянку» или из «Князя Игоря»…
— Он же когда-то в театре пел… — раздумчиво проговорил лысый. — Правда, не довелось его послушать ни разу, судьба нас развела.
— Пел в оперном, — подтвердил бородач. — Но года два после войны, не больше.
Еще долго о чем-то говорили эти люди, вспоминали. А мне почему-то вспоминался зимний наш двор, ранние сумерки, желтый свет из окон старика под моим балконом. А ведь я же мог, мог постучаться к нему еще тогда, зимой. Подумать только!..