На Заменгофа мы два раза останавливались. Кто-нибудь то и дело в удивлении выкрикивал имя Корчака. У меня развязались шнурки, и ботинки пришлось снять. Кое-кого из детей пришлось стаскивать с тротуара, когда мы снова двинулись. Они кричали, что у них пересохло в горле, или что им нужно отдохнуть, или что им нужно сходить в туалет. Корчак все еще шагал впереди и продолжал кого-то нести. Мы прошли мимо моей старой квартиры, и я увидел свой дом. Я увидел мое окно. Борис стоял, скрестив руки, у входной двери рядом со своей матерью.
Ворота, за которыми кончалось гетто, открылись задолго до того, как мы до них дошли. Немцы и украинцы стояли шеренгами по обе стороны ворот с дубинками, с пистолетами и с собаками.
Всех затолкали в ворота и пропустили через трамвайные рельсы, которые выходили к незаасфальтированному полю у запасного пути. Я порвал рукав о колючую проволоку, натянутую вокруг бетонного столба. Евреи, которые уже ждали там, плакали, сидели и стояли под раскаленным солнцем. Вокруг нас была рассыпана одежда, и суповые ложки, и игрушки, и блевотина. Люди кричали и обнимались, когда кого-нибудь отыскивали. Кто-то сидел кружком, повернувшись друг к другу, другие бродили в окрестностях, забрызганные кровью.
Корчак провел нас в дальний конец и посадил самых маленьких у стенки в тени. Он заставил нескольких мужчин сдвинуться, чтобы освободить место.
Сам он сел с мальчиками, а мадам Стефа – с девочками. Один из мальчиков спросил, что будет дальше, и я услышал, как он ответил: «Теперь нам предстоит поездка в лес». Какой-то желтый полицейский забрал у Ержика флаг и выбросил его за стену. Украинцы подходили, говоря, что те, у кого были хорошие ботинки, должны их отдать, потому что потом их все равно заберут.
Митек продолжал держаться за подол моей рубашки. Немец Витоссек остановился над нами и повторно представился Корчаку. Его форма насквозь промокла от пота, даже в том месте, где пустовал прицепленный булавкой рукав, и он сказал, что шерсть не годится для такой жары. Он снял фуражку и отер лоб рукавом, Корчак был занят только детьми.
Витоссек извинился за вынужденную необходимость того, что должно случиться, и сказал, что надеется: Корчак понимает, что одно дело – приказ, а другое – люди, которые вынуждены его выполнять. Он сказал, что хочет, чтобы доктор знал – произойдет что должно произойти, и вся штука в том, как каждый предпочтет к этому отнестись.
– Я с вами согласен, – сказал Корчак.
Я услышал, как кто-то поет песню о царе Сибири.
– Пишер! – крикнул я. – Пишер! – Я встал и оглянулся.