– А кто их остановит? – спросила мать Бориса.
– Ну, на моей улице героев искать не приходится, – ответила ей мама.
Я сказал ей, чтобы не накручивала себя, и она ответила, что я всегда задаюсь вопросом, почему она так расстроена, а тем временем вот где мы теперь оказались все – или умирали, или ждали, когда придет наш черед. Борис фыркнул из коридора.
Она сказала, что уже не молоденькая женщина и что, если бы не я, у нее не хватило бы сил с этим справляться.
– Справляться с чем? – поинтересовался Борис. – С тем, чтобы мешать нам всем спать?
Она сказала, что то, что я еще с ней, – это башерт. Ты знаешь, что означает башерт?
Нет, не знаю, ответил я ей. Я устал от разговоров.
– Башерт значит «так суждено», – сказала она.
Она сказала, что знает, как она мне нужна, даже если я в это не верю. Она надевала ночную рубашку, которая нравилась отцу, на случай, если он вернется домой посреди ночи, хотя рубашка была не такой уж теплой. Я так сильно тер глаза, что поначалу совсем ослеп.
– Почему ты так себя ведешь? – спросила со своего тюка мать Бориса. – Ты думаешь, твоей матери это сейчас нужно?
– Заткнитесь все вы там, – сказал Борис. Когда его сестра начала хныкать, он добавил: «И ты тоже заткнись».
Мы с мамой смотрели, как в печи за решеткой тлеют последние угли.
– Я работаю и переживаю, – сказала она. – Вот и все, что я делаю.
– Мне очень жаль, – сказал я ей.
– Я знаю, – сказала она и потом добавила, что мне нужно попытаться заснуть.
Я не видел Бориса целый день, а потом он вернулся домой и подошел ко мне весь в ярости. Я спросил, где он пропадал, в ответ он сбил меня с ног ударом в лицо. Той ночью он бросил мой соломенный тюфяк в комнату мамы. Она спросила, что происходит, и я забрался к ней в постель.
На следующее утро она упала, когда пыталась помыться возле печки, и мы не могли ее поднять. Поначалу Борис отказался помогать, но затем мы наконец перенесли ее в больницу и доктор, который сам был болен, сообщил ей, что она заразилась тифом, как и опасалась. Когда он это сказал, мама потеряла сознание. Ее положили на койку в коридоре, и другой пациент с соседней койки сообщил ей новость о том, что Америка вступила в войну. Ее реакция разочаровала соседа. У нее была такая сильная лихорадка, что, когда я стоял рядом, я чувствовал жар, и ее колотил такой сильный озноб, что другие пациенты отодвинули свои койки подальше. Пока я с ней сидел, она плакала, и пыталась прикрыться, и извинялась за дурной запах. Из-за поноса ей приходилось все время подниматься, и у нее уже не хватало сил на то, чтобы держать себя в чистоте. Она сказала, что не хочет, чтобы я что-нибудь подхватил, и приказала уйти, но потом попросила остаться. Я ответил: что бы она ни подхватила, она, наверное, подхватила это от меня.