Ее перевели в карантинное отделение и положили на тюфяк в очередном коридоре. Никто не давал ей лекарств. Мне сказали, что я не могу быть с ней, но никто не заметил, когда я остался. Женщина с ребенком на руках закричала: «И это называют больницей! Мне бы следовало ее спалить». Личико ее младенца посинело.
Мы находились на входе к отдельной карантинной палате для детей. Когда бы я ни заглядывал внутрь, они никогда не шевелили ручками, но лежали неподвижно в своих кроватках.
Она хотела, чтобы я непременно передал Борису и его матери, в какой больнице мы находимся, чтобы мой отец и братья знали, где нас искать. Она послала меня домой передать им это. Еще она сказала, чтобы я оставался дома, но я сходил туда и обратно, когда она спала. Ее кормили кровяным супом, который ей нравился, и плевательным супом, который ей не нравился. Этот суп был действительно плевательный, потому что для его приготовления использовали необмолоченное зерно и приходилось выплевывать шелуху. Она болела десять дней.
– Мне было грустно, я думала только о собственной персоне и позволила тебе обо мне заботиться, – сказала она в один из тех дней.
«Опять праздники», – пожаловалась она в другой раз. Я не понимал, о чем она говорит. Ее лихорадка усилилась, потом немного спала, а потом снова стала хуже. Она спросила, есть ли у меня хоть какие-то хорошие воспоминания, и я ответил ей, что есть. Она попросила поделиться с ней каким-нибудь. Я рассказал о вещах, которые помнил с тех времен, когда мы еще не перебрались в город. Я сказал ей, что помню пикник в лесу, как дрозды бродили вокруг меня в густой траве, а она стояла надо мной, и ее тень закрывала меня от яркого солнца. Она сказала, что знает, что происходило на улицах, что она сама это видела.
– Ты становишься как маленький зверек, – сказала она. – Ты врешь, ты обманываешь.
Я попросил о встрече с доктором, который сказал ей о тифе, и медсестра ответила, что доктор умер. Маму перевели в другой коридор и положили на другой пол, и никто не объяснил почему.
– Я хотела быть «нузик», – сказала она мне.
Она вытерла щеки о подушку. Она спросила, знаю ли я, что означает «нузик». Я ответил, что не знаю, и она пояснила, что это что-то хорошее. Полезный и умный человек. Она сказала, будь она «нузик», к ней приходили бы люди, которые не могли между собой поладить, люди с проблемами. Она бы выслушивала их. Она бы сделала больше добра.
Она продолжала болеть, а погода оставалась ветреной со снегом и дождем. Праздничные украшения к Хануке ветром срывало с двери. Ей становилось все труднее дышать. Иногда я спал у нее под койкой, но меня находили и уводили вниз, и тогда я спал возле входной двери под портретом основателя больницы.