— Мазл тов! — провозгласила мама. — Как только потеплеет, устроим под открытым небом общую свадьбу!
— Мазл тов! — поддержали её все, после чего стали понемногу расходиться.
Мы остались с бабушкой вдвоём. Медленно догорал в лампе керосин. В глубине комнаты чернела сапожничья колодка, и на ней, как памятник деду, стоял чей-то ботинок с высокими отворотами. Спать мне не хотелось, и я стал помогать убирать с праздничного стола пустые тарелки. Бабушка, погружённая в раздумья, долго ни о чём меня не спрашивала, но вдруг с тихой яростью промолвила:
— Может, ты, Гиршеле, мне ответишь, зачем евреям нужны офицеры?
Я не знал, что ей сказать.
— С кем это, сам подумай, мы собираемся воевать? С турками? На кой еврею офицерские курсы? Барон Ротшильд нажил своё богатство не военными операциями, и погоны он не носил. Виленский гаон[52] рабби Элиёгу кроме Моисеева закона — Пятикнижия — никогда никакого оружия в руках не держал.
— Не держал, — постарался я угодить ей, хотя ничего не знал ни о Виленском гаоне, ни о бароне Ротшильде.
— Ты недавно закончил четвёртый класс. Что собираешься делать дальше? Учить Тору в Тельшяйской ешиве не хочешь, быть портным, как твой отец, не желаешь. Кем же ты собираешься стать?
Я пожал плечами.
— Может, подрастёшь и, как твой дядя Шмуле, тоже подашься в советские офицеры?
— Нет.
— От этих твоих слов у меня полегчало на душе. Еврей на чужой земле никем не должен командовать, кроме своей законной жены и детей.
Бабушка принялась мыть посуду.
— Послушай, золотко, — рассуждала она вслух, сливая в ведро воду, — а может, тебя пристроить к парикмахеру? Я поговорю с Наумом Ковальским, нашим родственником. Мотл, ты ведь знаешь, женат на его Саре. Единственное, что у каждого человека растёт всегда, — это волосы. Волосы, Гиршеле, прямо-таки клад, — бабушка продолжала говорить скорее себе, чем мне, совсем забыв о тяготах египетской неволи и о том, чем эта пасхальная ночь отличается от всех других ночей. — Так как? Поговорить со сватом Наумом?
— Я с родителями посоветуюсь. Идти или не идти?
— Куда?
— За этим самым кладом.
— Если ты будешь так шутить, то останешься нищим, как покойный Авигдор Перельман.
Справившись с посудой и не достигнув согласия в споре о моём будущем, мы легли спать.
В постели меня никто не допрашивал, кем я буду, и я уснул крепким, без видений, сном.
Бабушка разбудила меня рано утром, и мы отправились в Бейт кнессет а-гадоль.
Народу там было много — яблоку негде упасть. Теперь сюда стекались богомольцы из всех малых синагог, которые новые власти закрыли.
Все ждали, что скажет рабби Элиэзер. Он ведь всё-таки с той стороны — «немец» из Тильзита.