Можно ли было в лагере писать стихи? Нет, конечно. Я своим первым томом «Колымских рассказов» отвечаю на этот вопрос – и отвечаю, почему нельзя было писать стихи. Я первые два года не держал в руках ни книги, ни газеты, и только в угольной разведке в 1939 году в руки мои попало несколько книг – в том числе «Записки из Мертвого дома». К этому времени у меня знание тайги было уже основательным после прииска, и я к «Запискам» отнесся подобающим образом.
Здесь, на Черном озере, в угольной разведке, где я медленно воскресал – это очень интересный процесс, – в мозгу вдруг воскресает слово странное, которое было тебе не нужным и сейчас не нужно и забыто, и вдруг воскресает, и ты с усилием, с почти физическим ощущением перемещения какого-то в мозгу, с головной болью повторяешь, еще не узнав, не поняв слова.
Например, «сентенция».
Сентенция – что это значит. Ясно, что это слово – такое же слово, как «бригадир», «развод на работу», «обед» – ясно, что это не блатное слово, не жаргонное. Но что же оно значит? Проходит день, неделя, где-то идет неслышная работа мозга, о которой ты сам не знаешь ничего, и вдруг воскресает значение, и ты шепчешь это слово как молитву, учишь его наизусть; бывает, оно исчезнет.
Я держал в руках книжки Пушкина, Некрасова, у начальника мы брали – было рабочих там 50 человек, из них пять заключенных и начальник (третий начальник был хороший).
Первый начальник, Парамонов, который открывал «командировку» на Черное озеро, тоже был неплохой. Нам как-то прораб не дал полагающегося спирта, и когда начальник приехал, мы пожаловались, и прораб сказал – должны же вольнонаемные чем-нибудь отличаться от заключенных. Начальник ответил: «Выдайте им то, что задержали, тайга для всех одна». Парамонов этот был неплохой мужик, но вскоре был снят за воровство, или, как тогда говорили, «за самоснабжение». Он украл и продал большое количество пищевого концентрата и многое, что входило в «полярный паек» вольнонаемных.
Для заключенных такого «полярного пайка» не существовало, и нам было все равно – украл Парамонов или не украл. Но «вольняшки», бывшие заключенные бытовых статей, у которых не было ни копейки и которые надеялись заработать кое-что на командировке и уехать «на материк» – на материк по окончании срока не пускали только «пятьдесят восьмую статью», – «вольняшки» бушевали из-за этого концентрата. Мрачный самоснабженец Парамонов уехал, и на смену его приехал новый начальник, Богданов, бывший уполномоченный райотдела НКВД (проведший на этой работе весь тридцать седьмой и тридцать восьмой годы). Богданов завел полицейский порядок – поверки в тайге – вечером и утром, как это ни смешно. Щеголь, пахнувший хорошими духами, одетый в меховую якутскую расшитую одежду, Богданов жил с женой и двумя детьми. Был он вечно пьяный. Сибирский казенный спирт держал в своей квартире и прикладывался, как только хмель проходил – как рассказывал мне его секретарь. У меня с ним было столкновение. Я не получал писем из дому со времени ареста – уже два года. Во время приискового голода и расстрелов 1938 года мало думалось о доме – хотелось только назад, в Бутырскую тюрьму. Генерал Горбатов пишет об этом чувстве тогдашних колымчан достаточно точно… Но в разведке «Черное озеро», куда я попал из Магаданской тюрьмы, началось воскресение мое.