Для нынешнего времени описаний мало.
Новая проза – само событие, бой, а не его описание. То есть – документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ.
Эффект присутствия, подлинность только в документе.
Письма – выше надуманной прозы.
Смерть, крах романа, рассказа, повести – смерть романа характеров, описаний. Все выдуманное, все «сочиненное» – люди, характеры – все отвергается.
Из западных писателей попытку овладеть прозой будущего сделал Экзюпери – показал людям воздух.
Проза будущего – проза бывалых людей.
Неизбежный разрыв между читателем и писателем.
Поиски лаконизма, устранения всего лишнего, всего канонизированного – борьба с каноническим письмом в литературной форме, борьба за новизну, которая единственный критерий подлинного искусства, – смыкается с пушкинскими заветами, с пушкинскими исканиями.
Конечно, утрата пушкинского знамени замечалась и раньше.
Опыты французского «нового романа» интересны, но победа не на этом пути.
Когда мы читаем «Евгения Онегина», ведь не в «энциклопедии русской жизни» тут дело, а в том, что там «любовь и смерть», что сам звуковой строй эту поэму совершает.
«Медный всадник» и «Полтава» – поэмы более совершенные по своей словесной ткани, чем «Евгений Онегин».
Люблю тебя, Петра творенье…
Прозрачно небо. Чуть трепещет… —
все это неповторимые никем и никогда строфы.
Вдруг обнаружили, что эти волшебные слова можно подвергнуть статистическому анализу, что звуковые повторы составляют несомненное волшебство Пушкинианы.
Открыли безграничные возможности изучения статистических закономерностей, столько же имеющих право на внимание, как и смысловой анализ текста.
Белый, а вслед за ним вся новая поэтика использует вычислительные машины для нового анализа пушкинской речи. Богатая победами – открывающая литературоведам дорогу на века.
Кибернетика <откроет> что-то очень важное – крупнее и важнее, чем характер Татьяны, открытый Достоевским в его предсмертной «Пушкинской речи».
Работа Белого была бунтом против официальной пушкинской эстетики, бунтом против толстовского засилья.
Блестящая проза «Петербурга» была попыткой противостоять реализации литературной установки толстовской эстетики.
Но Белый копал не на тех путях.
Его открытия, его догадки удивительны.
Но и проза «Петербурга» не годится для читателей второй половины XX века – читателей <эпохи> Хиросимы и концлагерей.
Новая проза пытается занять этот пушкинский вакуум.
В воспоминаниях Водовозовой[84] есть замечательное место. Ушинский назначен инспектором Смольного и – «принимает» институт. Занятия по русской литературе в Смольном ведет поэт Старов. Выясняется, что воспитанницы знакомы с новейшими стихами Пушкина, Лермонтова. Старов неоднократно читал их вслух, заставляя воспитанниц читать вслух целыми главами. «Ах, это так», – говорит Ушинский, – «но вот» – вызывает воспитанницу рассказать содержание стихотворений.