«Мы так не разбирали стихов», – говорит воспитанница. Воспитанница смущена. Смущен и сам Старов: читали вслух – и все! Стихи есть стихи. Это большая глава, где автор со вкусом изображает падение Старова и торжество Ушинского. Но перечтите главу. Ушинский не прав в любом своем совете.
Пушкинскую тайну Достоевский разгадывал тоже с позиций Белинского, а не Пушкина.
Это Белинский считал, что «Евгений Онегин» – роман характеров. Достоевский открыл, что Татьяна – новый русский характер, изображенный Пушкиным и незамеченный Белинским, Достоевский находился в кругу романа характеров. Достоевский при его гениальности в критических своих <исследованиях> не ушел дальше Белинского, воспользовался для своего анализа принципами Белинского и – постоянный чтец пушкинских стихов, и «Пророка», и «Рыцаря бедного» – не хотел заметить их звуковую организацию. С этой стороны «Пушкинская речь» не представляет чего-либо нового.
Новое там было – русский народ-богоносец, страдания меньшего брата; пророчества не этот счет не оправдалось, сняты временем двух революций. В наши дни Достоевский не повторил бы фразу о народе-богоносце.
Словом, звуковая тайна Пушкина Достоевским не была разгадана. Достоевский указал не интернациональность Пушкина, на всемирность его прозы и поэзии. К аргументам о «Скупом рыцаре» и «Моцарте и Сальери» можно добавить искания «Повестей Белкина», перекличку с прозой Мериме. От Мериме был шаг второй с «Пиковой дамой», в «Египетских ночах» шли искания очень большой прозы, поиски большой формы. Достоевский первый напоминал о западничестве Пушкина, указал, что пушкинская тайна существует.
Вершиной антипушкинского начала в русской прозе можно считать Л.Н. Толстого, и по своим художественным принципам, и по своей претенциозной личной жизни моралиста и советника.
Чехов и Бунин только латали бесконечную, бесформенную и претенциозную толстовскому фразу, ремонтировали ее. Бунин – это конец описательного романа в русской литературе.
Пушкин неизмеримо шире Белинского, шире Некрасова, шире Льва Толстого.
Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики – ученики русских гуманистов.
Этот грех им не замолить. От их наследия новая проза отказывается.
На той братской могиле, которая вырыта, забит осиновый кол. И оглядываясь, порой мы смотрим на все, что попадает в тень от этого столба, и это все отвергаем.
Здесь и Чернышевский, и Некрасов, и, конечно, Лев Николаевич Толстой, «зеркало русской революции», чтобы не забывать эту важную фамилию.