— Скоро, товарищи. Уже скоро… Сами видите! — и Стрельник указал в сторону приближающихся эсминцев. Стволы их пушек были наведены на «Туман».
— А чего ждать? Начнем первыми! — нетерпеливо сказал заряжающий Тимофей Мироненко.
— Время нам нужно выиграть. Поближе к своим батареям подойти.
— Успеем ли? Они вон как жмут.
— Ничего. Для наших пушек чем ближе подойдут, тем лучше, — и комиссар похлопал по стволу сорокапятимиллиметровки.
На мостик продолжали поступать доклады:
— Дистанция до противника тридцать кабельтовых… Двадцать пять…
Командир спокойно выслушивал донесения. Приказания отдавал кратко:
— Усилить дымзавесу!
— Форсировать ход!
Стрельник спустился в машинное отделение. То, что он там увидел, обрадовало его. Старшина Александр Смирнов и вахтенные Сергей Хлюстов и Иван Ломтев усердно протирали ветошью механизмы, будто готовились к смотру. Работали они не спеша, спокойно. В помещении было душно, и Стрельник только сейчас почувствовал, что его нательная рубашка стала мокрой от пота.
— Ну как там, наверху?.. Скоро, товарищ комиссар? — спросил почему-то полушепотом Смирнов.
— Скоро, — ответил Стрельник. — Теперь уже скоро. Минут через пятнадцать… Трудно будет, товарищи. Очень трудно! Сами понимаете: три эсминца против одного «Тумана». Но мы все равно их не пропустим… Может быть, все здесь останемся, но не пропустим, — комиссар внимательным взглядом обвел моряков и задержался на прятавшемся за спинами товарищей Лавренко. — Поняли меня, Лавренко?
— Ясно, товарищ комиссар, — смущенно ответил тот, не поднимая от палубы глаз.
Машинисты переглянулись, не понимая, почему комиссар обратился только к Лавренко. Стрельник улыбнулся:
— У нас тайна с ним. Пока что не будем раскрывать ее. Так, Лавренко?
Матрос молчал. Он казнил себя за малодушие, за глупые, трусливые слова, ненароком слетевшие с языка. Уж очень боязно ему вдруг стало на палубе, когда он, поднявшись из грохочущего машинного отделения, внезапно окунулся, словно в ледяную воду, в тревожную тишину и увидел черные тени, со страшной неумолимостью приближавшиеся к «Туману».
В груди у Лавренко будто что-то оборвалось. «Вот сейчас, сейчас скажет, — думал он, задыхаясь, и не сводил испуганных глаз с лица комиссара. — Тогда не стоит и жить. Если товарищи узнают о его разговоре на палубе, они посмотрят на него так же, как смотрели на ушедшего с корабля перед походом Удовича. Нет! Нет! Только не это…»
Но комиссар промолчал.
Лавренко едва не захлебнулся от нахлынувшей радости. «Значит, он еще верит мне, надеется на меня», — подумал он и тихо сказал, почти прошептал: