И я своего короля и свою сторону выбрала уже давно.
Хьовфин смотрел на всё это молча. Долго. С тем же недоверием.
Наконец опустил глаза, пристальным взглядом изучая меч Альи, слабо поблескивающий на земле у его ног.
— Ты ведь понимаешь, что я могу сейчас взять этот клинок и снести тебе голову. — Когда Повелитель эльфов заговорил, он почти шептал. — Прежде, чем меня успеют остановить.
Алья не отвёл взгляда, когда Хьовфин посмотрел ему прямо в глаза. Сверху вниз, пронзительно и остро.
С той же нехорошей задумчивостью, что звучала в голосе дроу немногим ранее.
Да. У Альи были те, кто держит его здесь: были и есть. Ради кого он никогда не переступит грань, из-за которой возврата уже не будет. Грань, которую когда-то переступил его предок, грань, которую почти переступил Хьовфин. И у обоих Повелителей, смотревших сейчас друг на друга, были причины зайти за неё.
Триста лет потерь и боли, крови и ненависти. У одного — за плечами, у другого — в памяти, рассказами и летописными строками. А месть — такая заманчивая, такая влекущая, так близко: возможность утолить свою жажду, возможность потоптаться на могиле того, кто разорвал твою душу в клочья, или того, кто к этому причастен. И смеяться над мыслью «простить», и думать: месть есть деяние, попытка сделать что-то, чтобы мир стал более справедливым, выбор сильных, а прощение — недеяние, смирение и пассивность, выбор слабых…
Но сколько мудрецов уже рассуждали на эту тему. Сколько раз приходили к тому, что месть, оплаченная кровью — порочный круг, выхода из которого нет.
Нет — пока кто-то не найдёт в себе достаточно сил не для мести, а для прощения.
Повелитель эльфов вдруг рассмеялся. Снова.
Только теперь в его смехе не было холода — одна лишь горечь.
— Солир пресветлый… неужели это правда? — его голос всё-таки сорвался, и не на шёпот — на хрип. — Я действительно был так слеп? Мог быть таким?
Хьовфин посмотрел на брата. Не на того, который стоял среди светлых за его спиной, а того, который ждал среди тёмных. Не на Фрайндина, на Эсфора.
От того, что я увидела в этом взгляде — колючая лапа тревоги, сжимавшая моё сердце всё это время, чуть разжалась.
Получилось. У нас получилось, чёрт возьми!
Получилось…
— Дурак, ослеплённый собственным гневом. Слепой и глухой… гордившийся тем, что может переступать через свои чувства во благо своего народа. — Сине-сиреневые глаза Хьовфина казались почти чёрными, но из точёных черт ушёл тот холод, что леденил их обычно. — Дэн, Фаник, Эсфор, брат мой…
Осёкся, не договорив. Впрочем, те, к кому он обращался, и так поняли, что он хотел сказать.