А земля и правда, рыхлая — ноги утопают в ней, вязнут. До лавочки бы добраться, не испачкав сандалии — как только в них по ранней весне пальцы не мерзнут. Лавочка старая — на ней ножиком выцарапано «Злата» и рядом пририсовано корявенькое сердечко. Скамейка еще влажная, но сидеть приятно, и дышится легко, свежо. Полной грудью дышится, как давно не бывало.
А яблони всё цветут, испуская дивный аромат — на него слетаются молодые пчелы, и, надо же — прогоняют неповоротливого шмеля — вот он, теперь кружит у волос.
Скрип калитки привлекает внимание, и отступают на задний план запахи, навеянные воспоминаниями вкусы, потому что замечаю — мама идет.
Она так молода, и так невозможно красива! Улыбается, смотря под ноги, и от глаз к вискам бегут лучистые морщинки. Хочется встать, кинуться навстречу, обнять, но почему-то невозможно пошевелиться.
Тело налилось странной тяжестью — и ноги, ноги словно свинцовые, а глупые на вид сандалии все-таки испачкались — на подошву толстым слоем налипла грязь. И эта приставшая земля так тяжела, что шагу ступить невозможно.
Смотрю на маму и понимаю, что она вот-вот пройдет мимо, даже не обернувшись, не заметив меня, не обняв. От обиды в горле застревает ком — такой плотный, что нечем дышать, на глаза наворачиваются горячие слезы. Хочется крикнуть «мама!», но губы склеились — сухие, только до ранок искусанные.
Мамочка одета легко — не по погоде: в летний, цветастый сарафан, а волосы сколоты в пышный хвост на макушке — кудри так и ластятся к плечам, вьются. Она подходит к дому, легко ступает на резное крылечко, протягивает руку к дверной ручке, и, словно слыша немой крик, оборачивается.
Ее лицо будто светится изнутри — добрые глаза лучатся любовью.
Оказывается, мы так похожи… и зря, зря все видели во мне только отцовские черты, ведь судить было так рано… те же скулы, разрез глаз, губы, волосы, походка, наклон головы.
Родной человек, мой! Как же я соскучилась! До впившихся в ладони ногтей, как заноз, до искусанных изнутри щек… и это такая бесконечная мука, почему-то быть без матери.
— Не плачь, — говорит мама.
Ее лицо стирается, постепенно размываются черты, но голос спокоен и ласков.
— Не бойся, всё у тебя, деточка, будет хорошо. Мы с папой любим тебя и гордимся, — она посылает последнюю улыбку, и легкий, как выпавшее из перины перышко, воздушный поцелуй.
По щеке катится слеза — щекотная, но стереть ее — нет сил.
Мамин силуэт исчезает, но остается палисадник, лавочка и яблони. Шмель, на ухо жужжащий. Запах весны — сладкий-сладкий.
И горе — такое острое, вдруг отступает. Вместо него в душе обосновывается умиротворение — мягкое, как кошачья поступь, и становится хорошо. Так хорошо, что высыхают слезы.