— Нет, сэр.
— Ты поступил так из-за временного помутнения рассудка? Ты принял наркотики? — в его голосе слышалась доля надежды, от которой Уэллс, в другой ситуации, рассмеялся бы.
Но ничего смешного не было во взгляде отца, только усталость и замешательство, которого Уэллс не видел с похорон матери.
— Нет, сэр.
Уэллсу ужасно хотелось взять отца за руку, но что-то еще, кроме наручников, сковывающих его руки, удержало его от этого. После того, как они собрались у люка корабля, чтобы в последний раз проститься с матерью Уэллса, они ни разу не коснулись друг друга плечом, оставляя расстояние между ними в несколько дюймов. Будто Уэллс с отцом — два магнита, черпающие силу от горя, отталкивающего их друг от друга.
— Это был политический протест? — его отец слегка поморщился, словно только мысль об этом причиняла физическую боль. — Кто из Уолдена или Аркадии заставил тебя?
— Нет, сэр, — сказал Уэллс, скрывая свое возмущение. Его отец, похоже, последние шесть недель представлял Уэллса как мятежника, вспоминал былое, пытаясь понять своего сына, бывшего лучшего ученика, а затем высокопоставленного кадета, совершившего самое публичное правонарушение в истории. Но даже правда не помогла бы его отцу в этой путанице. Для канцлера ничто не могло оправдать поджог Райского Дерева, того самого дерева, которое принесли на Феникс, прямо пред эвакуацией. Но все же, у Уэллса не было выбора. Когда он узнал, что Кларк — одна из сотни, что отправят на Землю, ему пришлось сделать что-нибудь, чтобы присоединиться к ним. А сына канцлера могли приговорить к заключению только за самое серьезное публичное нарушение.
Уэллс помнил, как проходя сквозь толпу на церемонии в честь Дня памяти, он чувствовал на себе сотни глаз, руки тряслись, когда он доставал зажигалку из кармана и выпускал искру, которая ярко светилась во мраке. На мгновение все безмолвно уставились на языки огня вокруг дерева. Даже, когда охранники смешались во внезапном хаосе, все смогли увидеть, кого они оттаскивают.
— О чем ты вообще думал? — спросил канцлер, смотря на него с недоверием. — Ты мог сжечь весь коридор и всех людей в нем.
Было бы лучше, если бы он соврал. Его отец чувствовал бы себя легче, зная, что это случилось из-за спора. Или ему стоило притвориться, что он принял наркотики. Любой из этих сценариев был бы приятнее для канцлера, чем правда, в которой он рискнул всем ради девушки.
Больничная дверь за ним закрылась, но улыбка Уэллса застыла на его лице, как будто кто-то силой приподнимал уголки его рта. Сквозь пелену наркотиков, его мать, вероятно, думала, что его улыбка была настоящей, и только это имело значение. Она держала Уэллса за руки, и из него лилась горькая, но безвредная ложь.