Приключения английского языка (Брэгг) - страница 75

In a somer seson, whan softe was the sonne,
I shoop [wrapped] me into shroudes [garments] as I a sheep
were…
Ac on a May morwenynge on Malverne hilles
Me bifel a ferly, of Fairye me thoghte.
[I had a marvellous dream as if by supernatural intervention]
(Летнею порой, когда солнце грело,
Надел я грубую одежду, как будто я был пастухом…
Но как-то в майское утро на Мальвернских холмах
Со мною приключилось нечто удивительное; оно показалось мне чудом.
[Мне приснился дивный сон, будто навеянный свыше.])

Он оживляет аллитерационный стих, применяя его как основу, и его сны – о христианской жизни, о тяжелом положении бедняков и порочности духовенства – становятся более правдоподобными благодаря простоте описания. Ленгленд пишет:

Ac I beheelde into the eest an heigh to the sonne,
I seigh a tour on a toft, trieliche ymaked…

И в переводе на современный язык:



Это должно было отражать язык народа, и этим языком Ленгленд продолжает начинание Уиклифа. Этот язык и его поэзия предваряют «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну» и другие произведения, имеющие принципиальное значение для протестантского английского языка Реформации. Однако, по правде говоря, это все, что мог сделать в те времена поэт.


Несмотря на осуждение и гонения со стороны Церкви, после смерти Уиклифа копии его перевода Библии продолжали производить и распространять, даже когда смерть грозила только за обладание любыми произведениями Уиклифа. С поразительной отвагой католики, распространявшие английский язык, были готовы бросить вызов папе и рисковать жизнью и бессмертной душой ради возможности читать англичанам слово Божье на родном языке.

Но церковная иерархия не могла этого допустить. В 1412 году, спустя 24 года после смерти Уиклифа, архиепископ Кентерберийский приказал сжечь все труды Уиклифа и в письме к папе римскому привел список из 267 примеров ереси, «достойной сожжения», которые, по его утверждению, были обнаружены на страницах Библии Уиклифа. «Этот гнусный окаянный сын Змия, вестник и порождение Антихриста, Джон Уиклиф превысил меру собственной порочности, провозгласив целесообразность нового перевода Священного Писания на родной язык», – заявлял он.

В наше гораздо более светское время может возникнуть вопрос: к чему весь этот гнев? Что такого он натворил? Возможно, его бы помиловали, будь он классическим оксфордским богословом, довольствовавшимся исключительно переводом Библии. И если бы он не обрушился на Церковь, не бросил вызов ее мирской суете, не примешал богословскую критику к общественным беспорядкам, последовавшим за эпидемией чумы, удалось бы ему в таком случае впустить английский язык через главные двери и провести его по нефу к высокому аналою, на котором лежит Библия? Вряд ли. Правда, откровенная и циничная, заключалась в том, что латынь была признана языком Библии; это не подлежало пересмотру. Уиклиф представлял угрозу для устоев Вселенской церкви единого невидимого Бога. Это был уникальный пример могущества, воплощенного в языке.