— Ой ли!
— Что ой ли?
— А ты считал, сколько их?
— А мы разве одни тут! Ты-то тоже считал ли казаков?
— Да те пойдут ли?
— Узнают, где настоящая царица с мужем, так пойдут. Они и так… Думаешь, им сладко?
— Погоди, опять тебя спрашиваю: ты это с паном говорил?
Капут на этот вопрос не ответил прямо.
Он только сказал:
— Он все Знает.
— Кто?
— А наш пан. Эге… Он только молчит. Кабы я не дал клятву. Гм… разве я могу все рассказывать, когда я дал клятву?
— А ты давал клятву?
— Еге.
Помолчав немного, запорожец спросил:
— Как же это все будет?
— А уж он знает, как.
И Капут вдруг присел на корточки и с таинственным и хитрым выражением в лице и в глазах, которые он широко раскрыл, проговорил тихо, приложив указательный палец к кончику носа:
— Я даже, знаете, что думаю?
Он глядел теперь не на того запорожца, с которым разговаривал, а на всех сразу, переводя глаза с одного на другого.
— Знаете, я что думаю?
На минуту он умолк и потом еще тише закончил:
— Я думаю, что он и есть Дмитрий царевич? А?
И глаза его опят скользнули по лицам запорожцев.
Запорожцы, которые курили, затянулись покрепче и, выпустив изо рта облако синего дыма, разгоняли дым, окутывавший им лицо, помахивая перед собой то той рукой, в которой держали вынутую изо рта трубку, то другой.
Многие при этом откашливались и сплевывали.
Другие запорожцы уставились молча на Капута.
Капут сказал опять:
— А что?
— Гм… — сказал один запорожец, — по-моему кто ни поп, тот батька…
И он оглянулся направо и налево.
И все, на ком он останавливал глаза, кивали головами, тоже оглядывались на других, и эти другие тоже кивали головами.
Потом опять сразу начался говор по всей бане. Будто пчелы загудели в улье.
Запорожцы говорили:
— И гарно, когда так.
— Нехай буде так.
— Нехай вин царь.
— Вин не то, что сий татарский свинарь.
— Эге! Вин покаже!
Капут придал своему лицу еще более хитрое и еще более таинственное выражение и сказал, оставаясь сидеть на корточках:
— А разве не может быть, что он и на самом деле царь? А когда он не царь, так он уж знает, где добыть царя. Эге, он это так сделает, что ни одному писарю так не подделать чьей-нибудь подписи, как он это сделает.
По вечерам Молчанов входил в устланную коврами и богато обставленную комнату в занимаемому им доме и отвешивал самый церемонный поклон, сидевшей в этой комнате красивой, худощавой девушке с льняными волосами и голубыми глазами.
На девушке было голубое бархатное платье польской аристократки.
Лицо у неё было маленькое, почти детское, с румянцем на щеках, таким нежным, что казался каким-то умирающим, как последний отблеск зари весной в яблоневом, только что покрывающемся цветами саду.