Больничную кровать с приподнятым изголовьем окружали медицинские приборы и таблетницы. Стояли три большие вазы с цветами. Платяной шкаф. А больше в этой просторной комнате, величиной со всю мою квартиру, не было ничего. Только на стенах… Памятные реликвии покрывали каждый их дюйм, как иконы – стену греческой церкви. Вот фотография Лучо на его ординации. Газетная заметка о фортепианном концерте, который он давал в молодости. Но на всех остальных фотографиях были мы!
Моя мать в молодости. Мои родители на венчании. Я ахнул, прикрыв рот рукой, когда увидел два ряда фотографий Петроса. Рядом – мои фотографии: с крещения; мои именины; я на руках у матери. Моя ординация. Я выигрываю в семинарии приз на конкурсе по знанию Евангелия. Мы составляли половину жизни моего дяди. Мы, которые, как нам казалось, ничего для него не значили.
Вторая половина посвящалась Симону. Две стены, от пола до потолка, целиком были заполнены его фотографиями. Малыш идет по Ватиканским садам, держа Лучо за руку. Едет на трехколесном велосипеде по столовой Лучо. Младенец на руках своего гордого дяди. На этой фотографии я увидел то, чего раньше никогда не наблюдал: мой дядя искренне улыбался. Далее шли все этапы церковной карьеры Симона. Вехи учебы в Академии. Назначения в нунциатуры. И наконец, пустая рамка, в которой была заключена шелковая шапочка. Пурпурная – епископская!
Мой взгляд вернулся к больничной кровати. К подносам с пластмассовыми пузырьками и кислородной подушке. Отвернулся я, только когда услышал, что дверь открылась.
Лучо вошел, тяжело опираясь на трость. Он ничем не напоминал кардинала, который сидел за свидетельским столом и пытался спасти Симона. Ему тяжело было дойти до кровати, но он движением руки отослал Диего и остановился, приблизившись ко мне.
– Дядя, я нашел у себя в квартире его сутану, – пробормотал я. – И пистолетный ящик.
Он опустил глаза. Они показались мне безмерно уставшими.
– Ты знал? – спросил я.
Он не ответил.
– Давно?
– Два дня.
– Он тебе сказал? А мне ничего?
Но, глядя на эти стены и фотографии на них, я понимал, почему Симон так поступил.
Лучо снял нагрудный крест и поместил его в маленькую шкатулку у кровати.
– Александр, – сказал он, – ты зря так думаешь. Твой брат никогда мне не доверял. Его семья – это только ты.
Он передвинул четырехногую трость, чтобы дотянуться до лежавшего в ящике тюбика мази. Одной рукой, потом – другой он с трудом втер лекарство в одряхлевшие пальцы.
– Тогда как ты узнал? – спросил я.
– Открой, пожалуйста, – сказал он, показав на шкаф.
Тот оказался заполнен старыми сутанами и запахом нафталина.