Как только мы собрались ужинать, нас прервал стук, за которым последовал скрип двери.
Я поднял глаза. И кусок хлеба выпал у меня из руки. В дверях стоял монсеньор Миньятто.
– Прошу вас, – сказал я, неловко поднимаясь из-за стола, – входите.
– Buon Natale![26] – Миньятто заметно нервничал. – Прошу прощения за вторжение.
– Только не это, – прошептал Симон, сам того не осознавая. – Только не сегодня.
Лицо монсеньора было безжизненным. Он окинул взглядом комнату, заметив, что, кроме обеденного стола и стульев, нет никакой мебели. Стены представляли собой мозаику из мрачноватых контуров в тех местах, где висели упакованные сейчас картинные рамки.
– Наш последний обед на старом месте, – пояснил я.
– Да, – ответил Миньятто, – ваш дядя сказал мне.
Его беспокойство давило на нас. Я пытался отыскать какой-то признак, объясняющий его присутствие, но не видел ни портфеля, ни судебных бумаг.
Миньятто кашлянул.
– Сегодня вечером объявят решение его святейшества.
Симон смотрел на него не мигая.
– Меня отправили проверить адрес, по которому должно быть отправлено сообщение, – продолжал Миньятто.
– Отправляйте сюда, – сказал я.
– Мне хотелось бы присутствовать, когда оно придет, – добавил Миньятто.
Я собирался согласиться, но он продолжал:
– Однако я получил иные указания. Так что, каким бы ни было известие, надеюсь, святой отец, вы мне позвоните.
– Благодарю вас, монсеньор, – слабым голосом проговорил мой брат. – Но в этом нет необходимости. Я знаю, что обжалования быть не может.
Миньятто посмотрел в пол.
– И тем не менее, – сказал он, – возможно, я смогу предложить вам что-то на будущее. Или оказать дружескую поддержку.
Симон кивнул, но было понятно – звонка не последует. Монсеньора мы больше не увидим.
Некоторое время тишину нарушали только приглушенные рождественские песни, которые пели наши соседи, и восторженные детские крики на лестнице. Сегодня вечером повсюду царила радость. Только не здесь.
– Монсеньор, – сказал Симон, – я благодарен вам за все, что вы сделали для меня.
Миньятто вежливо склонил голову и протянул Симону руку.
– Buon Natale, – еще раз сказал он. – Всем вам.
Облизывая воск язычками пламени, свечи на столе понемногу опустошили свою сердцевину. Мона и я читали Петросу евангельские истории о рождении Иисуса – историю Луки о яслях, историю Матфея о трех волхвах, – но Симон лишь смотрел перед собой пустыми глазами. Свет в них умирал. В начале двенадцатого Петрос заснул. Мы положили его на простыню, постеленную на полу. Кроватные рамы и матрасы – уже в грузовике.
Мона включила телевизор, трансляцию с площади Святого Петра. Полуночные мессы были нашей с Симоном традицией до появления малыша. Люди собрались на площади, тысячи черных силуэтов, кажущихся карликами рядом с вековой альпийской елью, установленной на площади в качестве рождественского дерева Иоанна Павла. Пальцы Моны переплелись с моими и легонько пожали их. Я поцеловал ее в лоб. Она не отводила глаз от экрана, вслушиваясь в каждое слово трансляции. А я пошел на кухню разлить напитки. Симон, которому доводилось провозглашать тосты за кардиналов и послов, поднял бокал, но не смог придумать, что сказать. Я сел рядом с ним.