Гуджел и посланник молчали. Из окон верхнего этажа Бельведерского дворца смотрел на нас Петрос. Я не отрывал от него глаз, пока окно не скрылось из виду.
Улицы опустели. В офисах еще стояла темнота. Вечером, когда мы с Моной и Петросом шли домой с катка, огромные стаи скворцов высыпали на небо, словно над Римом раскинули сеть. Накинули и вытянули и снова накинули. Но сейчас вверху сияли только звезды. Симон дотронулся пальцами до римского воротника своей сутаны.
Машина подъехала ко входу во дворец, но не остановилась.
– Куда мы едем? – спросил Симон.
Мы молча завернули на дорогу, огибавшую базилику. Показался Дворец трибунала. И тоже исчез в темноте.
Мокрые булыжники двора напоминали черное стекло или Тибр в бурную ночь. Симон наклонился вперед, положив руки на спинки передних сидений. Мой телефон зажужжал. Сообщение от Моны.
«Ты в С. П.?»
«Почти. А что?» – напечатал я.
Машина замедлила ход. Гуджел выключил двигатель, вышел и раскрыл зонт.
– Святые отцы, – сказал курсоре, – следуйте за мной.
К югу находились ворота, отделявшие нас от площади Святого Петра. Под дождем мокли тысячи верующих, которые стояли бы здесь в сочельник, даже если бы небо падало на землю и наступал конец света.
Курсоре провел нас через боковой вход. В сакристии лихорадочно переодевались несколько старых священников. Здесь были и мои предсеминарские мальчики, одетые в красные сутаны и белые альбы, – они помогали старшим надеть облачение. Двое министрантов подбежали к нам, катя перед собой вешалку на колесиках.
– Для вас, – сказал один Симону.
Это был так называемый хоровой кассок, одежда, которую надевает священник, присутствующий на мессе другого священника.
– Нет! – замотал головой Симон, изумленно глядя на него.
У меня громко застучало сердце. Одеяние было пурпурного цвета. Хоровой кассок епископа.
Телефон зажужжал снова – пришел ответ от Моны.
«Сегодня особая проповедь».
Я сделал знак своим мальчикам не слушать Симона, а делать свою работу. Они умели одеть священника быстрее, чем любые другие министранты на свете. И хотя Симон запротестовал, он понимал, что произойдет, откажись он переодеться. Если он останется в черной сутане, его примут за скорбящего епископа. А в такой день, день Рождества нашего Господа, скорби не место.
Симон опустил голову, набрал воздуху и вытянул руки. Мальчики сняли с него черную сутану и надели пурпурную, белый роше[28] и пурпурную накидку-моццетту. Сверху повесили нагрудный крест.
– Сюда, – сказал курсоре, ускорив шаг.
Коридор напоминал мраморный вход в гробницу. Я оглянулся через плечо. Один из моих мальчиков поднял руку, словно прощаясь с нами.