На Якира начался сплошной ад. Все в этой комнате были несчастны, и все плакали: плакала по ночам Эсфирь по своей дорогой девочке, плакала Анечка, не понимающая, почему перестала обнимать и целовать её раньше всегда такая весёлая и ласковая мамочка. И, конечно, плакала Идочка над своей судьбой и бедой.
Вечерами приходила Рамиля, сидела возле подруги, мяла в ладошках её холодные руки и тоже плакала. У Рамили были уже муж и сын, но каждый вечер тянуло в эту комнату к родным и таким беззащитным в свалившемся на них горе женщинам.
Приезжал Борис, клал на грудь Идочкину головку, гладил по волосам и плечам, целовал в солёные глаза и уезжал, оставляя деньги в самых неожиданных местах: в хлебнице, под салфеткой, в книге на столе.
Изредка забегал тенор. Ненадолго, он был постоянно занят, но всё ещё считался законным мужем Идочки. Разводиться не спешил, но и, конечно, не жил с Идочкой в супружеском смысле. Зачем ему амазонка? У его дам всё в этом смысле в порядке, а Идочкина прекрасная, но одна… Зачем?
От тенора слегка попахивало спиртным, Эсфирь проследила за ним, и по отрезку времени уходящему у зятя, чтобы подняться на их второй этаж, определила, что в подъезде он чего-то такое выпивает себе, видимо, для храбрости.
Она объявила тенору, что пить в подъезде – это плохой тон, но тенор придерживался того мнения, что лучше пить в подъезде, чем не пить вообще! Так и ходил грустный и полутрезвый.
А Идочка чахла и чахла. Лежала, отвернувшись от мира к стенке, и слушала, как воет за окном ветер одичавшим голодным волком, и каштан стучит в окно мокрой лапой.
Семён своей холодности не скрывал, уходя, прикасался к щеке сухими крепко сжатыми губами. Семью можно спасти до того момента, когда возникает брезгливость. Когда же возникает желание утереться после поцелуя или стряхнуть с себя чужое ненужное прикосновение, то всё: финита ля комедия! А спасти Идочку могла только любовь. Но тенор «враз обе рученьки разжал – жизнь выпала копейкой ржавою…».
В конце лета, как водится, пошли покупать Идочке пальто на зиму. Позвонила Лида, приятельница Эсфири, и сообщила, что в продажу выкинут что-то такое, ну просто – очень! Толкались по отделам и по очередям, тенор плёлся за ними с Анечкой за руку и проклинал всё на свете.
Мерили, отбрасывали, мерили и опять отбрасывали. Идочка капризничала, Эсфирь горячилась. И вдруг Идочка увидела пальто, которое ударило по глазам васильковым своим цветом и широким норковым воротником. Она сказала:
– Мама! Я это хочу! – и улыбнулась.
Это стоило три Эсфириных оклада плюс невозможное количество разверстых ртов. Но Ида хотела, впервые после жестокой ампутации, чего-то хотела. Эсфирь протянула деньги зятю: