– Выбирай, – кто-то голосом обыкновенным произнес у него за спиной: Герман Борх обрядился в тончайшую черную кожу с нашитым серебристым орлом; ледяные глаза его почему-то смеялись – налитые все той же цепной тоской и завистью глаза чудовищно талантливого человека, который уже не хотел воевать за уродство своего обреченно-больного народа.
– Выбираю. Сказал уж, какой. – Зворыгин кидал на загон собачьи голодные взгляды, как будто бы силился вытащить своих из барака под небо.
– Кто же это тебе зарядил пулеметы? На днях? – спросил, смеясь глазами, Борх, и Зворыгин, как ни был налит предстоящим единственным, вздрогнул от неожиданности и вклещившегося в требуху любопытства.
– Сам теряюсь в догадках. Ты откуда, ты, ты?!
– Имя Готлиб о чем-то тебе говорит? Ты не бойся, сегодняшней ночью он отсюда сбежал.
– Так это ты… ты, ты!.. – захлебнулся Зворыгин клокочущим смехом и какой-то напрасной, запоздало-пропащей, против воли плеснувшейся в нем благодарностью.
– Ну а кто же еще? Дух святой? Мне казалось, ты должен легко догадаться. Кому ты еще нужен, кроме братьев Борхов? Или ты думал, что всех немцев здесь охватил пароксизм покаяния? Мой человек смог зарядить лишь курсовые пулеметы, – кивнул на механика Левушкина, который сгибался под тяжестью взваленной ленты размером чуть не с танковую гусеницу. – Я приказал исправить это. Ну а теперь схвати меня за горло, что ли? Покажи всем, что ты хочешь вырвать мне сердце. – И, как будто почуяв, что кончилось все, чего ради они убивали друг друга и десятки собратьев своих, что история их и с прощением, и с непрощением, и со смертью обоих останется только тем, чем была, сам ударил его по скуле кулаком – с таким опустошительным, огромным, лютым чувством одиночества, что Зворыгин и вправду едва не упал. – Ты помнишь, что я буду делать все быстро? Прощай.
И пошел к «мессершмитту» без особенных опознавательных знаков. Зворыгин сплюнул кровь и тронул разбитую скулу. Кто-то из немцев бухнул ему под ноги десантные ботинки: соляные разводы, потертости, трещины, но подошвы еще не оторваны, долго прослужат – верно, Борх приказал ему выдать в дорогу, заявив, что Зворыгин заслуживает погребения в летных доспехах.
Ботинки пришлись ему впору; Григорий долго шнуровал их, бросая исподлобные, косые взгляды на барак. Сердце рухнуло до живота: из барака грязно-серыми каплями выдавились, расползлись по загону живые. Он не видел их лиц и не мог различить силуэты, но как будто бы чуял на себе их безумные, исступленные взгляды, хоть они в свою очередь тоже не могли распознать его средь копошащихся у трофейных машин муравьев.